Форма входа
Читем онлайн Другая наука. Русские формалисты в поисках биографии - Ян Левченко
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
Осознаваемая, хотя и не всегда управляемая реализация метафоры сопровождала формалистов на всем протяжении их профессиональной и обыденной жизни. Перспективу взаимных и непосредственных проекций между теоретическими концепциями и жизнью задала, безусловно, революция, которую и после исчезновения советской утопии с карты мира продолжают считать ключевым событием XX в. [Хобсбаум, 2004, с. 67]. Виктор Шкловский в мемуарной книге «Сентиментальное путешествие» (1923) писал: «Эйхенбаум говорит, что главное отличие революционной жизни от обычной то, что теперь все ощущается. Жизнь стала искусством» [Шкловский, 2002, с. 260]. Эта фраза датирована более или менее точно весной 1922 г. Заканчивая примерно той же датой краткие мемуары, которые вошли в итоговую для периода 1920-х годов книгу «Мой временник» (1929), сам Эйхенбаум пунктирно намечает вехи своего перерождения: «Октябрьский переворот. Голод, холод, смерть сына. Жизнь у окопной печки. <…> Виктор Шкловский, остановивший меня на улице, Юрий Тынянов, запомнившийся еще в Пушкинском семинарии. ОПОЯЗ. Это все были исторические случайности и неожиданности. Это были мышечные движения истории. Это была стихия. Настало время тратить силы» [Эйхенбаум, 2001 (а), с. 59–60]. «Ощутимость» – важнейшее понятие в теории остранения, выдвинутой Виктором Шкловским на этапе зарождения формальной школы. Это ли не признак непривычного для дореволюционной науки «практицизма» теории, ее прямой обусловленности повседневной жизнью? Последняя по причине своей катастрофичности видится более литературной, чем сама литература.
Предпочтение проблем технологии и морфологии произведения, поисков ответа на вопрос, как оно «сделано», были связаны не только и даже не столько с жаждой научного реформаторства, сколько с поисками языка, который был бы адекватен новому режиму существования. Реальность как будто «ушла вперед», обнаружила резкое расширение художественного поля и превращение в искусство и литературу того, что ранее могло не всегда распознаваться как культурный продукт (в этом смысле объясним всплеск таких практик, как скетчи агитпоездов, плакаты РОСТА, пролетарская календарная поэзия и разнообразная «переписка из двух углов»). Догнать эту реальность означало сменить оптику, провозгласив основополагающими те идеи, которые до революции казались периферийными[149]. Нет сомнения, что проблемы технологии, полемически поставленные в ранних изданиях ОПОЯЗа – «Сборниках по теории поэтического языка» (1916–1921), должны были вскоре вылиться в очередную постановку вопроса о литературной истории. Об этом размышлял Тынянов в программной работе 1924 г. «Литературный факт». Та же логика руководила Эйхенбаумом, который после статьи «Как сделана “Шинель” Гоголя» обращается уже не к выразительным приемам, а к самому ходу писательской работы[150]. Начиная с 1918 г. формируется его интерес к Льву Толстому, чья биография позволит вскоре представить литературу как труд. Уже в книге «Молодой Толстой» (1922) реконструкция процесса письма в контексте повседневности писателя и эволюции его мировоззрения будет отчетливо доминировать [Any, 1994, р. 57–58].
Среди своих друзей-единомышленников Эйхенбаум единственный занимался систематическим изложением основ, отвечал за методологическую рефлексию. Тому способствовали его дореволюционные увлечения: немецкая классическая философия, эстетика романтиков, «интуитивизм» Семена Франка [Кертис, 2004, с. 87–104], а также «витализм» Анри Бергсона (см. главу II настоящей книги). Иначе говоря, Эйхенбаума отличало возникшее на предыдущем этапе интеллектуального взросления тяготение к фундированным взглядам, какими бы радикальными они ни были. Выше уже упоминалось выступление Эйхенбаума в 1922 г. на заседании Вольной философской ассоциации с докладом о новых подходах к изучению художественного слова. Развитие его положений продолжалось в течение 1923 г., что отразилось в статье «Вокруг вопроса о формалистах», с которой Эйхенбаум принял участие в дискуссии о формализме и марксизме, организованной редакцией журнала «Печать и революция» в № 5 за 1924 г. Еще через год в словесном секторе Института истории искусств Эйхенбаум прочитал доклад, который лег в основу широко известной статьи «Теория формального метода» (1926). В ней Эйхенбаум в намеренно тенденциозных формулах изложил исходные принципы нового знания о литературе и логику их изменений. «Мы должны были разрушить академические традиции и ликвидировать тенденции журнальной науки… основной пафос нашей историко-литературной работы должен был быть пафосом разрушения и отрицания… Нас интересует самый процесс эволюции, самая динамика литературных форм, насколько ее можно наблюдать на фактах прошлого. Центральной проблемой истории литературы является для нас проблема эволюции вне личности – изучение литературы как своеобразного социального явления» [Эйхенбаум, 1987, с. 402–405].
В кратком введении к этой обзорной работе Эйхенбаум диагностирует связь русского формального метода с западноевропейским искусствознанием, в частности с «историей искусства без имен» Генриха Вельфлина – одного из самых значительных теоретиков венской школы. Нетрудно заметить сходства между этим известным понятием и «эволюцией вне личности», которая является историей литературы, представляющей «не столько особый по сравнению с теорией предмет, сколько особый метод изучения литературы, особый разрез», как писал Эйхенбаум в «самоанализе» формальной школы [Там же, с. 406; курсив автора. – Я.Л.].
Вскоре Михаил Бахтин поможет Павлу Медведеву развернуть его заметку «Ученый сальеризм» (1924) в книгу «Формальный метод в литературоведении» (1928), где с раздражением обрушится на формалистов, безосновательно противопоставляющих себя европейскому оригиналу. Критика Бахтина воспроизведет общие места формалистской репутации, в частности их пресловутое равнодушие к идеологии, непростительное на фоне движения их венских предшественников «к высшей конкретности в изучении художественной конструкции» [Медведев, 2000 (b), с. 232]. Не уточняя, в чем специфика «высшей» конкретности, оппонент и конкурент формалистов выступит со своими инвективами уже после того, как члены формалистского кружка решительно обратятся к литературной социологии, а в более широком смысле – к истории идей, бытующих в формах литературы.
Этой трансформации способствует, в первую очередь, наблюдение над «литературным сегодня» (под таким названием в начале 1924 г. выходит статья Тынянова, с редкой точностью расставившая акценты литературного ландшафта). Если Шкловский уходит с головой в журнальную критику и киносценарии, то Эйхенбаум и Тынянов, оставшиеся в Ленинграде со своими учениками и кабинетной работой, осуществляют разовые, но всякий раз знаменательные рейды в критику. Излишне говорить, насколько трудно было Эйхенбауму-критику донести свою четкую, интеллектуально выдержанную позицию до незрелой и поспешной аудитории, настроенной отнюдь не на толерантное принятие или, по крайней мере, корректную полемику. Путь журнальной критики сквозь 1920-е годы – путь от многообразия и творческого вызова к единому стандарту и автоматизму. Но для середины десятилетия участие Эйхенбаума в актуальной полемике естественны. Еще живы привычки к открытому диалогу и публичной ответственности за свое дело.
В рецензии на «Москву» Андрея Белого (1926) Эйхенбаум переворачивает истертую тогдашней журналистикой категорию «социального заказа», дерзко оставляя литературе право на внутренний заказ, не зависящий от читательского и «даже государственного» [Эйхенбаум, 1987, с. 425]. Рецензия кончается риторическим вопросом, который мог послужить эпиграфом к собственным поискам автора: «анкета или история?» [Там же, с. 426]. Анкета – служебный список достижений, чья условность предписывает вытеснить человека за рамки выполняемых им функций. История же, напротив, неотделима от человека, это культурно-антропологическая категория. Она не подчиняется линейной каузальности, а «образуется простым фактом смерти и рождения», как неожиданно будет замечено в 1929 г. в мемуарной части «Временника» [Эйхенбаум, 2001 (а), с. 50]. Поддержка «сомнительного» писателя-попутчика, высказанная Эйхенбаумом, вызвала резкую критику со стороны Иннокентия Оксенова, призвавшего различать «простые вещи». Их Эйхенбаум поминает в заголовке заметки, которой реагирует на выпад «служилой» критики. Будучи в отличие от своего оппонента искушенным в деталях и риторике, Эйхенбаум переносит акцент с простых вещей на «азбучные истины», которые чаще всего сводятся к тому, что о литературе судят люди, не имеющие к ней отношения. Позер и скандалист Виктор Шкловский прямо говорил: «Разве я возражаю против социологического метода? Ничуть! Но пусть это будет хорошо!» [Гинзбург, 2002, с. 31]. Столь же театральный в своей старорежимной учтивости Эйхенбаум вскоре выберет демонстративный эскапизм, предприняв неудавшуюся попытку реформировать метод с учетом новой актуальности.
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Другая наука. Русские формалисты в поисках биографии - Ян Левченко бесплатно.
Похожие на Другая наука. Русские формалисты в поисках биографии - Ян Левченко книги
- Мир истории : Россия в XVII столетии - Виктор Иванович Буганов - История / Прочая научная литература
- Советская экономика в 1917—1920 гг. - коллектив авторов - История
- Карл Великий: реалии и мифы - Олег Валентинович Ауров - История
- Право - Азбука, Теория, Философия, Опыт комплексного исследования - Сергей Алексеев - История
- Красные и белые - Олег Витальевич Будницкий - Биографии и Мемуары / История / Политика
- История средних веков - Арон Яковлевич Гуревич - Детская образовательная литература / История
- Исследование по истории феодального государства в Германии (IX – первая половина XII века) - Николай Колесницкий - История
- Беседы о русской культуре - Юрий Михайлович Лотман - История / Культурология / Литературоведение
- Реконструкция Куликовской битвы. Параллели китайской и европейской истории - Анатолий Фоменко - История
- Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры - Константин Богданов - История
