мне речь, – говорю я. – У меня в гостях Павел Николаевич…
Трубка тяжело вздыхает.
– Александр Николаевич, ну как я могу напечатать всё это?! – в сердцах восклицает Заверюха. – Меня же завтра с работы уволят…
– Да ну… – слабо возражаю я. – Сейчас народное творчество поощряется…
– Там же в каждой строке матюки…
– Подредактировать…
– Как их подредактируешь, когда они сами наружу лезут…
– Попробуй, Николай Павлович, – прошу я без всякой надежды на успех.
– Пробовал… Убери из текста матерные слова – весь смысл потеряется… Да и бесполезное дело – там его матюки сами меж строк скачут…
– Ну, что он там прогоготал? – лишь закончил я разговор, спрашивает Павел Николаевич.
– «Что-что…» На бумаге это дело не сразу пройдёт… Ты бы, Павел Николаевич, сел бы завтра с утречка на автобус да съездил бы к нему с гармоней… – предлагаю я с надеждой, что хоть завтра буду от него свободен.
– Да я уж думал об этом, – почёсывая затылок, признаётся тот.
Утром следующего дня, едва Заверюха закончил планёрку, в его кабинет вошёл Павел Николаевич. Осмотрелся, поставил стул так, чтоб при случае Заверюха не мог свободно покинуть своё место, сел и отстегнул ремешок гармони.
– Слухай – пригодится, – уверенно произнёс он, делая первый проигрыш.
Припёртый Павлом Николаевичем, сидит Заверюха в своём кожаном кресле, как в капкане, третий час кряду, слушает его куплеты. Звонит телефон, Заверюха, перекрикивая гармонь, отвечает кому-то. Павла Николаевича это нисколько не смущало, он продолжал петь.
– Я на минутку… – словно извиняясь, говорит Заверюха и, с трудом просочившись между столом и Павлом Николаевичем, выскальзывает из кабинета.
Осмотревшись и не заметив преследования, он трусцой выбежал на улицу.
Бегство Заверюхи Павла Николаевича не смутило, он по-прежнему продолжал петь.
Приходит на следующее утро Заверюха в свою редакцию, а из его кабинета всё та же гармонь и бодрый голос Павла Николаевича. На третий день, чтоб избежать плена, звонит своим в редакцию: «Как там у нас дела? Ушёл Павел Николаевич?..»
– Всё ещё поёт, – отвечают ему. – Ни разу не повторился.
Звонит Заверюха мне – злой, как дюжина чертей в одном стакане:
– Александр Николаевич, я что тебе плохого сделал?!.
– А что случилось? – деланно удивляюсь я.
– Твой долбаный протеже редакцию захватил, – четвёртые сутки на работу попасть не могу! Хоть ОМОН вызывай…
– А что он поёт? – спрашиваю. – К «Дуне» ещё не приступил? «Дуня» у него всегда напоследок… – пытаюсь обнадёжить Заверюху.
– Нет, к «Дуне» ещё не подошёл, – обречённо произносит главный редактор и вешает трубку.
И всё же в этой драматической истории я бы обозначил ничью.
На пятый день Заверюха на своей служебной «Ниве» подкатил к типографии и, передавая кипу бумаг, сказал:
– Срочно! В одном экземпляре… Нет, лучше в трёх, вдруг потребует три… В трёх экземплярах «Праздничный выпуск» – всё, что здесь есть…
Скоро он уже уверенно входил в свой кабинет; небрежно бросил на стол перед Павлом Николаевичем газеты. Тот свернул гармонь, перелистал густо заполненные его стихами страницы. Зачем-то поднёс к лицу и понюхал.
– Не боись! – переходя на жаргон Павла Николаевича, заверил Заверюха. – Настоящие!
– Всё напечатал?
– Всё не вместилось – избранные.
– Ладно… – благосклонно простил его Павел Николаевич, сгрёб и кинул газеты за пазуху и только потом грянул на прощание «Дуню».
Бывало, поспорим за что-то с Жекой, я и скажу шутейно:
– Вот позвоню вашему атаману Носачу, он тебе плетюгана припишет…
Жека оскалится своей широкой улыбкой, да тут же и пообещает в ответ:
– А я к тебе дядю с гармоней пришлю!
На том и спору конец.
* * *
С началом войны границу закрыли, и Павел Николаевич уже не приходил ко мне со своей гармонью, и больше мы с ним не виделись.
Недавно я повстречал Валентину Сычёву – соседку его. Приехала она к нам в хутор со своим Захарычем, проведать его подворье.
– Как там Павел Николаевич? – весело спросил я.
– Ох… – выдохнула она. – Да ты ничего не знаешь?!
– А что должно знать?
– Так нет уж его давно, нашего Дуни… Пятый год, как отпели…
И только тут, от Сычихи, я узнал о последних днях Павла Николаевича.
– Как только наши ушли за Донец, – рассказывает она, – тут на другой день и заходит «Айдар». Первый день им не до нас было – машины делили, которые побросали беженцы. Потом, когда с этим делом уладили, государственными делами занялись. Захватили администрацию, флаг свой чёрно-красный повесили. Говорят главе:
«Быстро давай список сепаратистов».
«Нет у нас таких…»
Тут Блажеёнок заходит:
«Поехали, покажу…»
Давай колесить с ними по хутору – сепаратистов искать. Многие успели через Деркул перескочить, но пятерых молодых ребят, – вся и вина их, что ленточки георгиевские надевали да на митинги в Луганск ездили – похватали и увезли. До сих пор след их простыл. Куда только матери ни писали – везде один ответ: «Среди зрештованных нет». А Витька Клык, ты, Атаман, должен его знать – фермер с Югановки, тот такое рассказывал…
Валентина опасливо озирается и переходит на шёпот:
– Говорил Витька своим: «Пахал ночью поле, тут подходит крытый брезентом КамАЗ. Вытянули меня с трактора, мешок на голову натянули, посадили на жопу под колесо. «Сиди, – говорят, – тихо – ещё поживёшь…» А сами тут же посерёд поля стали яму копать. Испугался, думал, что мне… По голосу угадал одного – Блажеёнок. Выкопали и что-то кидают туда. По звуку мягкое, как будто тела человеческие… Закопали. Потом запхнули меня в трактор. «Паши. Чтоб всё сплошь чёрным было. На другой же день озимку посеешь. Проверим. А вякнешь – сам туда же пойдёшь…» Сел и пашу. До утра пахал, пока поле не кончил. Всё боялся, что теперь и за меня возьмутся. Огляделся, а КамАЗа уже и нет…»
Все попритихли в хуторе, спрятались, боятся из-за занавесок высунуться. А Павлу Николаичу и байдюжи. Сел у двора на лавочку, развернул гармонь и во всё горло «Прощание Славянки». Голову скособочил, так, что чуб до носа свалился, и так громко выкрикивает… А глотка у него сам знаешь какая – на одном конце хутора запоёт – на другом слухают… «И зовёт нас на подвиг Россия, веет ветер от шага полков». Как специально дратует их…
Вот на это летит Блажеёнок:
«Гимн оккупантов играешь… Щас я тебя зарештую!»
А тому хоть бы хны, усмехается в усы и дальше себе играет. Блажеёнок потурсучил-потурсучил его, а сам одолеть не может.
«Ладно, – говорит. – Сёдни ж к вечеру будешь сидеть у подвали, поки мхом не покроешься…»
С тем и ушёл. Мы с Евдокией Александровной всполошились, втянули его домой; с нами-то он
