крысу.
– Отдыхает муж, устал на работе. Грех беспокоить.
Поверх ее плеча я заглянул в прихожую. Там валялись старые туфли и какие-то тряпки, стояли сумки в клетку, пустые бутылки и у левой стены – грубые мужские сапоги. Верка морской звездой растопырилась в проеме:
– А ну, не лезь! Спроси, чего надо, и вали.
– Хасс Павел Петрович, – заторопился я, – знаете такого?
– Пф-ф! Да что вам всем с того Хасса? То мент ходил усатый, теперь ты. Нету его. Сбрызнул, скотина, – Верка тряхнула хлипким кулаком, – одна теперь мыкаюсь. А я еще, между прочим, ничего… ой, как ничего…
Она придвинулась и коснулась меня грудью. Стало мерзко, я отступил на пару шагов, закашлялся. Одинокое мыканье совсем не вязалось с мужем, но указывать на это Верке, ясное дело, не стоило.
– То есть вы не знаете, где Хасс?
– Не-а, – Верка зевнула, – и тебе не советую. Доброй ночи.
Дверь захлопнулась с треском, и собака за забором хмуро рыкнула в ответ.
Я шел обратно по Химиков и думал. В основном о том, что хорошо бы к Верке приставить Мелкого, пусть поработает немного. А то все жрать да жрать. Тетка явно мне наврала, и сбрасывать ее со счетов было никак нельзя. Темнота сгущалась, волнами плескалась у ног. Сонный город вскрикивал разными голосами, пах бензином и пылью. Где-то, в хлюпкой осенней трясине, тонул Павел Петрович Хасс.
Я шел, думал, чиркал зажигалкой, обжигая пальцы. Громко стучал по брусчатке. И снова за мной никто не следил.
– Ты куда? – Песочный в драных джинсах и футболке с индейскими перьями вышел в коридор.
– По делам, – ответил я, глядя в пол.
– А мы уборку затеяли, – он потряс ведром – так, словно меня это тоже касалось.
В кухне засвистел чайник, и мать, веселая, в желтой газовой косынке, бросилась его выключать. Я радовался, что не могу остаться с ними – субботний поход к приличной Хассовой жене был запланирован еще в начале недели.
– Дезертируешь? – прищурился песочный. – Между прочим, здесь и твой дом тоже.
– Именно, – огрызнулся я, – мой! Сам и разберусь.
– Вот и разберись. Сегодня.
Разговаривать с ним не имело смысла. Я снял с крючка куртку, отряхнул испачканный рукав. Песочный тоже молчал, ждал, что я передумаю. К нему подошла мать, все такая же ясная, улыбнулась:
– Останься, мальчик.
Носки у нее были высокие, с помпонами. Купила у бабок на рынке или связала сама – для этого, чтобы смотрел, умилялся и стоял на задних лапах.
– Дело у меня, понимаете?
– Ладно, иди, раз так. – Она вдруг разом поникла, будто отцвела.
Я повесил куртку обратно на крючок.
Пылесос ревел и, глотая пыль, тыкался хоботом по углам. Песочный громко и неверно пел, шестеренки на его плече крутились как заведенные. Румяная, в легком халате, мать протирала книги и вторила ему тонким голосом. Неделю назад мы с Мелким почти так же возились в Берлоге – чистили, мыли, выносили порченые вещи. Я подсчитывал убытки и злился, и гонял Мелкого, для которого эта уборка была лишь забавной игрой. На днях зеленоглазый Милош помог со стеклами, и наново протопленная Берлога опять сделалась жилой.
Жжжиу! Песочный выдернул пылесос из розетки, куда-то его покатил. В тишине голос матери сорвался, и она засмеялась моим нелюбимым крапчатым смехом.
– Смотри, – зашипел я, – приучит тебя, а потом отвалит.
– Я все слышу, – отозвался песочный из коридора. – Во-первых, не отвалю, а во-вторых, если что, ты меня подменишь.
– Ага, держи карман! Когда – не если, заметь, когда – это случится, мы просто станем жить как раньше, то есть очень, очень хорошо.
– Посмотрим. – Песочный хмыкнул и снова включил пылесос.
Я с размаху пнул диванный пуфик, но легче мне не стало. Все шло как-то не так. Мир делался чужим, хватал за волосы, тащил, а я терпел и не знал, что делать дальше.
– …ты добычи не дождешься, черный ворон… ох, – мать присела на край табурета, – две минутки отдохну.
– Дай! – я отобрал у нее тряпку и, как больной зуб, вытянул с полки толстую книгу.
Наутро я, свободный от всех на свете уборок, отправился к Хассовой жене. Жила она в обычной девятиэтажке – серой с синей полосой. Таких у нас, на Космонавтов, было штук десять, не меньше. Сыном Павла Петровича решил не представляться. Женщины – они же с приветом, еще начнет ревновать к моей воображаемой матери, нервничать и смажет этим всю картину. Малолетнему сыщику, решившему поймать маньяка, нормальная женщина тоже ничего не скажет. Если, конечно, она нормальная, а не сидит в запое, как добротная Верка. В общем, ничего приличного в голову не шло, и я решил – разберусь на месте.
На месте же я вдруг испугался – то ли того, что вытащу пустышку, то ли своей глупой неготовности. Дыхание сбилось, и руки никак не хотели подниматься к звонку. Лестница молчала, будто брошенная, и только внизу, в подвале, тихо капала вода.
– Стервозина драная!
Дверь напротив приоткрылась, и на площадку вылезла тучная девица с огромной сумкой и телефоном. Волосы ее, черно-желтые, заколотые кверху, торчали фонтаном, как у болонки.
– Всем мужика хочется, но чтобы у подруги… ой! – Девица уставилась на меня густо крашенными глазами. – Погоди, Натаха, перезвоню… Привет! Я Катя с ресепшена, из стекляшки, помнишь? Ну Катя же, эй! Не узнал, что ли?
Она пощелкала пальцами и выставила в мою сторону бедро. Пальцы у нее были длинные, с яркими ногтями. На среднем блестело дешевое кольцо. Верно, месяца два назад, в стекляшке, эта Катя взяла пакет для папаши Ситько. И точно так же, как сейчас, водила мизинцем по розовым с блеском губам.
– Привет, Катя, куда путь держишь?
– К подружке еду на свадьбу. Видишь, тащу сколько. Не проводишь?
– Прости, не могу. Дела.
– Жаль. – Катя тряхнула пестрым фонтаном и опустила на пол сумку. – Ну хоть поболтаем, у меня пять минуток есть.
Вода в подвале умолкла, и лестница сделалась совсем могильной.
– Давай, – согласился я, – расскажи, кто тут у вас в сто второй.
– Училка, – поморщилась Катя, – вредная баба. Только закурю, вылезает, мол, закон, на улицу иди. А что за кайф на холоде курить?
– Мужика, небось, нет, вот и бесится, – подначил я ее.
– Ясно, нет, откуда у таких мужики? Хотя девку родила от кого-то. В мамашу вся – ходит, нос воротит.
Катя вздохнула, тронула мой рукав. Нарисованное лицо ее тоскливо сморщилось. Казалось, маска вот-вот лопнет, пойдет кривыми разломами, и на свет пробьется живая чистая кожа.
– Может, зайдешь когда, чайку попьем? Я готовлю хорошо,
