расширяется, но клетка есть клетка. И вообще, если Легконожка права и я действительно больна, после антипсихотиков окружающий пейзаж может оказаться совсем другим. Может, листья на деревьях вовсе не темнеют. Может, листьев и вовсе нет. Может, сейчас даже не сентябрь, а конец зимы. Декабрь, январь, февраль.
Если я могу вообразить человека, как уверяет доктор Легконожка, то и время года запросто придумаю.
— Какое сегодня число? — говорю я, стараясь подавить отчаяние.
— Девятнадцатое сентября. — Когда я в последний раз спрашивала Легконожку о дате, она отказалась говорить. Видимо, это еще одна привилегия, которую мне обеспечил добровольный прием лекарств.
Девятнадцатое сентября. Я так и знала. Пятнадцатого сентября у Люси были пробы. Четыре дня назад.
После ужина, но еще до отбоя медсестра с длинной косой возвращается с очередной таблеткой. На этот раз желтой и по размеру даже меньше антипсихотиков.
— Что вы мне даете?
— Это поможет тебе заснуть.
Снотворное не должно быть желтого цвета. Оно должно быть синее, зеленое или фиолетовое. Желтый — дневной цвет.
— Раньше мне не давали снотворных.
— Нейролептики сбивают режим сна.
— Но я хорошо сплю.
Выражение лица у медсестры меняется. Она прищуривается:
— Мы будем пререкаться?
— Я же просто спросила.
— По-моему, ты не хочешь пить таблетки.
— Я просто хочу сказать, что мне не требуется снотворное.
— Регулярный сон очень важен для пациентов в твоем состоянии.
И какое же, по ее мнению, у меня состояние? Однако я не задаю вопросов, поскольку они, похоже, считаются пререканиями, и у нашей сестрички Рэтчед такой вид, будто достаточно всего одного вопроса, и она позовет коллег Стивена, чтобы насильно запихнуть таблетку мне в глотку.
Сестра Рэтчед — персонаж фильма семидесятых, который обожает мой папа. Фильм называется «Пролетая над гнездом кукушки». Есть и такая книга. Я ее не читала и не видела фильм, но папа обзывает сестрой Рэтчед любого, кто обращается с ним чересчур, по его мнению, сурово: если повар в дорогом ресторане отказывается поменять блюдо, если консьерж гостиницы не соглашается поселить нас в номер люкс вместо обычного. В фильме рассказывается о заключении в психиатрической больнице; интересно, папа пересматривал его с тех пор, как я сюда угодила? Интересно, кино ему по-прежнему нравится? Интересно, упомянет ли папа сестру Рэтчед, когда в следующий раз повар откажется заменить брокколи брюссельской капустой?
Когда медсестра снова протягивает мне снотворное, я его беру. Таблетка застревает в горле, и я так закашливаюсь, что глаза слезятся.
Медсестра натягивает перчатку.
— Открой рот, — командует она, когда мне наконец удается отдышаться.
— А?
— Рот открой.
Я открываю.
— Теперь высуни язык.
Я высовываю. Она сжимает мне язык двумя пальцами, отводит вправо и влево, потом приподнимает, чтобы посмотреть под ним.
— Хорошо, — наконец говорит она. Перчатка со щелчком снимается с руки.
Я возвращаю язык на законное место.
— Утром вы не проверяли, — отмечаю я.
— Утром ты не пререкалась, — отвечает она. Затем добавляет: — Спокойной ночи, — с фальшивым добродушием, будто не она только что совала мне пальцы в рот.
Свет гаснет через пару секунд после того, как она закрывает за собой дверь. Я забираюсь в кровать.
Со своей стороны палаты Люси обзывает медсестру таким словом, которое моя мама просто ненавидит. Она не признает ругательств с гендерным оттенком. Будь мама здесь, она предложила бы Люси: «Просто назови ее сволочью. Мужчину ты так и назвала бы».
Но мамы здесь нет, так что я вслух повторяю ругательство за Люси, а потом желтая таблетка погружает меня в сон.
тридцать два
Надо бы считать, сколько дней я уже на лекарствах. Сколько приняла синих таблеток, сколько желтых (хотя позже я решила, что они, скорее, бежевые, чем желтые). Но я не считаю. Точная дозировка мне неизвестна, поэтому какая разница?
Таблетки приносят две медсестры. Одна — та жуткая тетка с длинной косой и в персиковой униформе; она заставляет меня высовывать язык, чтобы проверить, проглотила ли я таблетки. (Теперь процедура повторяется каждый раз, даже если я не задаю вопросов.) Вторая сестра с виду добрая, с неизменной улыбкой и пышной афропрической. У этой униформа желтая — по-настоящему желтая, не бежевая, как снотворное, — и она всегда красится ярко-алой помадой. Она называет меня «солнышко» и никогда не требует высунуть язык. Наверное, она моложе и не такая циничная. Пока что.
Сегодня Люси просит меня не глотать снотворное. Она хочет мне кое-что рассказать.
— Ничего не выйдет, если явится сестра Рэтчед, — говорю я.
Люси качает головой:
— Не явится.
— Откуда ты знаешь?
— Сегодня не ее смена.
Хоть кто-то из нас следит за временем.
* * *
— Ну так что ты хотела мне рассказать? — спрашиваю я после отбоя. Желтую таблетку я выплюнула, и она тает у меня в утке.
Я слышу шорох бумажного костюма Люси, пока она вылезает из кровати, пересекает палату и садится на край моей кровати. Тощий матрас проседает под ее весом.
— Ты никогда не задавалась вопросом, за что меня сюда положили?
— У тебя булимия.
— А иногда анорексия, — с некоторой обидой говорит Люси. — Я сегодня почти не ела за завтраком.
— Действительно. Извини. — Я сложила остатки ее завтрака себе на поднос, чтобы санитары к ней не приставали.
— Да ладно тебе. Ты же знаешь, в такое место не отправят из-за обычного расстройства пищевого поведения.
Я щурюсь в темноту, пытаясь разглядеть Люси в свете луны, но стоит такая темень, что не видно даже силуэта. РПП — дело серьезное. Я читала о девочках с такой тяжелой анорексией, что их родителей через суд лишали права опеки. При критическом недоедании аноректичек могут признать умственно недееспособными и приказом суда отправить в места вроде этого.
— А еще у тебя депрессия. Ну, они так считают.
— Нет у меня депрессии. И раньше не было, перед тем как я сюда попала и меня накачали антидепрессантами. Я не была подавлена, я злилась.
— Кажется, таблетками это не лечится.
Люси хрипло смеется. Получается не очень-то весело.
— В нашей балетной труппе была одна девочка. Рианнон. Ей даже одного имени хватало, чтобы считать себя лучше всех. — Люси передергивает от отвращения. — Она была очень худая. И ладно бы, если ей просто не нужно было сидеть на диете, — то есть ей и не нужно было, но хуже всего другое.
— И что хуже всего?
— Она вообще не парилась насчет еды. Не подсчитывала калории, не задумывалась, может ли она позволить себе кусок торта, глоток газировки, тарелку макарон. Когда мы все с тоской вспоминали любимые вредные вкусности, от которых пришлось отказаться ради балета, Рианнон только
