Наконец обнаруживаю, что искал. Грязный серый мешок. В какие-то мгновения я действую почти автоматически. Сердце клокочет, не хватает воздуха. В голове волчком вертится одно и то же: «Все ясно. Все ясно…» С трудом раздираю мешок. Внутри – взрывчатка с термитом. Подрывать на месте нельзя: дорога. Набираю полные ладони – и вниз, в пропасть. Выбросил полмешка. От рук исходит чуть слышный запах тротила.
– Давай «кошку». Этого хватит…
Выключаю фонарь, сажусь на камень, жду. Сил нет даже для того, чтобы отчитать бойца за то, что не захватил «кошку» сразу.
Овчаров возвращается вместе с командиром.
– Что у тебя?
– Фугас. Как раз под днищем бы рвануло.
Он осматривает деревянные дощечки, протягивает их Овчарову:
– Забери, пригодятся.
Я поддакиваю: «угу». У нас в роте общими усилиями собран небольшой музей всякого вида мин, взрывателей, «сюрпризов», ловушек, замыкателей, систем фугасов.
Мы отходим, залегаем в колею. Ротный далеко впереди.
– На, тащи, только не нервно.
Овчаров тянет веревку. Тихо.
Рассыпанная взрывчатка, драный мешок. Осматриваю детонатор. Овчаров подсвечивает. Сбоку – иероглифы: китайское производство.
И вдруг меня словно ледяным душем обдает. Я шумно выдыхаю, чувствуя, как ползут по спине и по лицу крупные капли.
– Что с вами, товарищ старший лейтенант?
– Черт, совершенно не помню, как резал проводки: по одному или сразу!
– Если бы сразу, то… взорвались? – лепечет Овчаров.
– Догадлив…
Когда снял мину или хитроумный фугас, когда опасность уже позади, всегда испытываешь злорадное чувство: пусть не думают, что на дурачков нарвались!
Впереди на дороге неясные тени. Мы идем им навстречу.
– Эй, а ну, назад! – сипит Горелый.
Опускаемся на землю. Ждем десять минут, пятнадцать.
Хочется курить, но я сдерживаю себя. Стоит только начать – все повально зачиркают спичками. Наконец – шаги. Глухие, утопающие в этой проклятой пыли.
– Давненько мне не попадалась эта дрянь, – из темноты возникает Горелый, со злостью бросает на землю металлическую сетку. Это обычная проволочная сетка с мелкими ячейками. Такие иногда ставят на окна. Коварная штука эта известна каждому саперу. Кладутся две сетки, между ними полиэтиленовая прослойка-изолятор. От каждой сетки – провода на взрыватель. Проткнул обе сетки щупом – и замкнул цепь. Взрыв.
– Овчаров, потом захватишь и это барахло. Пошли!
Мы прощупали до конца всю «полочку».
А внизу уже виднелась колонна, навстречу нам плыли пятна рассеянного света, где-то там сидел комбат Сычев и наверняка требовал увеличить обороты. Несколько минут ранее он выходил на связь, и ротный сказал ему: «Зеленый свет». А где-то в центре колонны сидели наши девчата-медсестрички, тряслись вместе со своим аптечным скарбом, бинтами, жгутами и шприцами и, наверное, загадывали суеверно желание, надеясь, что все кончится в эту ночь счастливо и хорошо. Что говорить, даже мужчины становились суеверными на этой войне, кто стыдливо, а кто и напоказ носили амулеты, верили всяким чудным приметам.
Перед «чертовой полочкой» колонна замерла. Настороженно урчали двигатели машин, слышались испуганные голоса афганцев-водителей.
Мы с Горелым, взмокшие и грязные, ждали с видом хозяев, измотанных и обессиленных приготовлениями и уже не радующихся своим гостям.
Из темноты выплыла тень, мы услышали голос комбата:
– Ну что, готово?
– Принимай, командир…
– Ну, тогда сам садись в первый бронетранспортер.
– Кого пугаешь? Мои уже на той стороне, – проворчал Горелый и полез на броню.
Я обиделся и полез вслед за ним. Мог бы и спасибо сказать. Коню понятно, если даже мина и осталась, то взорваться она может где угодно: хоть под первой, хоть под последней машиной.
– Включай фары! – крикнул комбат и тоже полез к нам на броню. – Накололи духов. Трогай!
Наш бэтээр пошел сначала тихо и неуверенно, но потом водитель осмелел, и машина с тугим ревом поползла, притираясь к стеночке. Через минуту мы были на большой дороге. За нами шел второй, третий бронетранспортер, колонна осторожно, «на цыпочках» выбиралась из этого проклятого места.
И тут случилось то, чего боялся каждый человек, который ехал сейчас в колонне: где-то внизу раздался жуткий в своей обыкновенности звук – грохот, треск сминаемого металла слились в один недолгий стон. Послышались приглушенные расстоянием крики. Нас как ветром сдуло с брони. Горелый бросился к краю пропасти, я вслед за ним. Далеко внизу пылал костер, яркое пламя не оставляло сомнений: горел бензин.
– Грузовик, грузовик сорвался!
– А, черт!
Слышались возбужденные крики, в ночи зазвенел комбатовский мат.
Он тоже кинулся к пропасти, некоторое время смотрел на огонь, в тусклом свете фар лицо его казалось старым и жестоким.
– По машинам! Почему остановились?! Сколько там? – уже тише спросил он у Горелого. – Метров двести будет?
– Метров триста, – глухо ответил Егор.
– Вдребезги.
Он полез на бронетранспортер, стал кричать в ларингофон:
– Не останавливаться, черт возьми! Смотреть в оба!
Самое страшное на войне – перестать замечать ее ужасы.
С перевала мы спускались на рассвете.
– Горючки осталось только-только, – проронил Егор негромко, будто обращаясь к себе. – Надо бы заправиться.
У меня безудержно слипались глаза, а голова безвольно раскачивалась, будто крепилась на одном гвозде. Одежда пропотела насквозь и стала настолько грязной, что испачкать ее уже было невозможно. Но о помывке мечтать не приходилось. Руки мои стали шершавыми и жесткими, как подошва, приобрели неживой серый оттенок, из трещинок на коже сочилась кровь. Я из последних сил крепился, держась за башенный пулемет. Дорога убаюкивает. А Горелый, хоть и сидел с красными, как у окуня, глазами, был бодр и подвижен, вертел головой. Он никогда не верил горной тишине. Он всегда был настороже. Я завидовал Горелому. Я почему-то всегда ему завидовал. Это меня раздражало, я мысленно плевался от таких жалких мыслей, и спать уже хотелось меньше.
Здесь – сопки. Где-то на равнине их можно было бы назвать горами, а тут, в Афгане, – это просто сопки. Куцая растительность – клочки верблюжьей колючки – неподвижно торчит под зноем и как-то еще живет.
Мы едем вдоль заброшенного кишлака. Часто из таких развалин летят пули, молнией сверкает граната, выпущенная из базуки. Кишлак вытаращился на нас пустыми глазницами. Где его жители – в Пакистане?
Ствол пулемета ползет вправо. Я снимаю с него руку, перезаряжаю свой автомат. На обочине обломки техники: рама от «КамАЗа», дальше – опрокинутая кабина грузовика, сплющенная в лепешку «Тойота»… Здесь эти обломки воспринимаешь с таким же ужасом, как если бы это были части человеческого тела.
Как только кишлак остается позади, нас нагоняет вертолетная пара. Летчики принимают на борт завернутое в фольгу тело Усманова и забирают заболевшего афганца. У меня подступает комок к горлу… Самое страшное, когда к этому привыкаешь. Привыкаешь видеть, как один за другим уходят люди. Привыкаешь к мысли, что это нормально, что так надо, перестаешь удивляться, страдать и все происходящее воспринимаешь как должное, как твой удел и удел твоих товарищей.
Я знаю, что сразу сделаю, когда приеду домой. Я куплю бутылку водки, сяду в кресло, ноги положу на стол и буду пить: молча и без закуски… За тот, особенный удел немногих.
Мы въезжаем в город. Наверное, каждый в караване вздохнул облегченно, потому что в городе какая бы ни была, но все же власть, видимость порядка и безопасности. Даже регулировщик торчал на пятачке. Он увидел нас, взмахнул палочкой, наша грязная, провонявшая бензином колонна заполонила улицу. Народ следил за нами с осторожным любопытством, пацаны что-то кричали, а седые старцы, как всегда, не удостаивали взглядом. Они научились скрывать ненависть.
Мы проехали город, миновали шумные перекрестки, пустынные улочки и, наконец, остановились на окраине, на небольшой площади.
