Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да где уж, — отвечал Могута.
— Илья, развяжи его, — велел Владимир.
— Тут вот его калита с кунами, — сказал Илья, подавая князю добычу.
Князь заглянул в калиту, сказал даже вроде с облегчением:
— Ты глянь, ему, пожалуй, и на виру[81] хватит, откупиться.
Илья, развязывая Могуту, тихо говорил ему:
— Слышь, что князь молвил? Кайся, дурак.
Могута, оказавшись свободным, опустился у телеги на колени:
— Прости, князь. Вели крестить меня, дабы я смог отмолить грехи свои.
— Анастас, — тут же позвал Владимир Святославич корсунянина, — Немедля веди его к митрополиту Леону, пусть свершит над ним таинство крещения и сразу же наложит епитимью.
И когда Могута поплелся за Анастасом с княжеского двора, тысяцкий Путята сказал с сомненьем:
— А не утечет?
— Не утечет, — отвечал с уверенностью князь. — Он под крест попросился. Бог не позволит ему утечь.
И в самом деле, Могута дошел до митрополичьих покоев, крестился там, принял как должное епитимью и замаливал свои грехи столь старательно, что на лбу синяки набил.
Обрадованный счастливым исходом дела с Могутой, великий князь повелел, ловя разбойников, живота не отнимать, а накладывать виру в сорок гривен. Однако такое повеление разбою не убавило, а, наоборот, увеличило настолько, что к князю пришел сам митрополит.
— Сын мой, не вели убивцев миловать.
— Но ведь шестая заповедь гласит, святый отче…
— Знаю. Но убивец сам рушит ее и должен отвечать пред миром. Вспомни закон Моисеев — око за око, зуб за зуб.
Нет, не мог Владимир Святославич противиться высшему на Руси иерарху. С неохотой, но повелел по всем городам и весям разбойников, уличенных в смертоубийствах, также предавать принародно смерти, чтобы другие, видя конец столь бесславный, не захотели ступить на путь этот скользкий и пагубный.
Уродилось жито…
Жито на поле Ждана уродилось славное. С нежностью поглаживал он наливавшиеся колосья, со смаком хлопая ладонью жену по толстому заду:
— Эх, мать, не зазря мы с тобой на пашне пыхтели, глянь-ко, как наливается.
— Радуесся, а кого благодарить надо, забываешь, — отвечала жена, наливая мужу квасу из туеса.
— Как забываю? Помню я о Волосе.
— Вот и поблагодарил бы, чай, язык не отсохнет.
И Ждан падал на колени, держа в руке кружку с квасом, бормотал истово:
— Волос, Волос, ты велик. Ты поил нас, кормил, пошли и теперь нам изобилие, наполни гумна наши, как наполнена эта чаша. А мы тебе на бороду завьем колосья с золотом, польем медами ярыми, водою ключевой.
— Ну, а ты чего раззявилась, — сердился Ждан на жену. — Стоишь чучелом. Проси у Макоши урожаю богатого.
И падала на колени женушка и молила Макошь:
— Макошь, Макошь — мать урожая, вырасти нам жито по маковку, чтобы сыты были мы, чтобы славили тебя, твою доброту, твою щедроту, чтобы с Лелем веселилися, чтобы с Ладой богатилися.
Много богов у дреговичей, никого из них забывать нельзя, просить надо каждого, а то и дарить чем-нибудь. Строго блюсти все обычаи дедовские, и будет тогда изобилие. Эвон Лютый, напуганный в прошлую весну вепрем, не пошел ныне с женой на пашню жито загущать — и пожалуйста, не жито, а горе, колосок от колоска на три скачка.
На жатву лодийщик привез все свое семейство, никого не оставив дома. Понимал, что чем быстрее уберет, тем меньше потерь зерна будет. Затяни с уборкой, зерно поосыплется или, того хуже, дожди прибьют, никакой овин не высушит.
Четыре серпа назубрил Ждан перед жатвой. Три предназначались взрослым — ему, жене и Ладе, четвертый вручил Непросе. И даже сопливую Нетребу без работы не оставил, велел поясье для снопов завивать.
— Кака она работница, — вступилась было за дите мать.
Ждан окрысился на жену:
— Ложку держит с кашей, — значит, работница.
Но прежде чем дать серп Непросе, объяснил, как им жать надо:
— Вот так левой рукой имаешь пучок, заводишь за него серп, потом пучок этот наклоняешь вперед. Вот. И серпом срезаешь. Поняла?
— Поняла.
— Попробуй.
Непроса ухватила ручонкой пучок стеблей, завела серп, потянула на себя его.
— Стой, стой, — остановил Ждан дочку. — Я же велел наклонять вперед пучок-от. А так ежели будешь, серп-от по руке и жиганет.
Срезала Непроса первую жменю стеблей, отец похвалил:
— Молодец. И положи ее слева. Вот так. Чтоб потом в сноп было легче сбирать. И не спеши, за нами не гонись.
Начали в четыре серпа, Ждан радовался, но недолго. Вдруг взвыла Непроса, жиганула-таки себе левую руку серпом. Полоснула едва не до кости. Мать, кинув свой серп, бросилась к дочке. Долго не могла кровь унять, бегала в лес, искала паутину, приложить к ране, рвала исподницу[82], заматывала руку.
Ждан злился молча: выгадал, называется, вместо четырех два серпа работали — его и Ладин.
— Ты-то хоть не обрежься, — косился на Ладу, шедшую рядом.
— Не бойся, тятя, — отвечала Лада.
За кого, за кого, а за Ладу он был спокоен. И несмотря на то что родилась она не очень-то желанная, полюбил ее Ждан за жадность к работе, от него унаследованную. Трезвый любовь свою в душе таил, а выпивши, ласково прижимал к себе ее русую головушку, приговаривая нежно:
— Вот только ты и надежа моя, Лада. Эх, кабы ты парнем была. Эх…
Управившись с Непросой, вернулась на полосу и взяла свой серп хозяйка. Мужу выговорила:
— Надо бы ее с Нетребой на поясье посадить. А теперь с месяц будет руку нянчить, пока заживет.
Ждан отмалчивался, сам понимал свою вину, однако, когда жена уж умолкла и прошло много времени в молчаливой работе, лишь серпы вжикали, рассекая жесткую солому, молвил, ни к кому не обращаясь:
— Эх, бабье и есть бабье. Ничего-то путем не могут.
До обеда жали втроем. Отобедав квасом с хлебом, передохнули малость и вернулись на полосу. Только теперь жали опять Ждан с дочкой, жена начала вязать снопы поясьями, заготовленными Нетребой.
Когда солнце покатилось на закат. Ждан повелел:
— Все. На сегодня довольно, завтра продолжим. Довязываем снопы — и домой.
— Снопы оставим здесь? — спросила жена. — Или повезем?
— Повезем в овин. Ночью могут туры или вепри раскидать за милую душу.
Пока довязывали, пока грузили снопы на телегу, уже и смерклось.
На воз посадили только младших, Нетребу с Непросой, остальные шли пешком, а на подъемах даже подсобляли коню тянуть воз.
В овин снопы перетаскивали уже ночью. И так пять дней трудилась в поле семья лодийщика. Дожиная последнюю полосу, оставил Ждан добрый куст несжатого хлеба. И, как обещал, завил его в косу, взбрызнул квасом:
— Вот тебе, Волос, как обещано, на бороду.
Жена не преминула укорить:
— Обещал-то медами ярыми, а откупился квасом.
— Где ж я меду возьму, я, чай, не бортник. А обещал словца красного ради. Он на меня не обидится.
В последний день воротились еще засветло. Хозяйка отправилась в избу ужин готовить, Лада баню топить, а сам Ждан развешивать на вешала последние снопы под крышей овина. Закончив, затих Ждан, прислушался, не даст ли какой знак овинник, потом пал на колени, стал упрашивать его — хозяина:
— Овинник, овинник, суши снопы, чтобы молотились чисто до зернышка, в полову не пускали ни ядрышка ни сухого, ни толстого, ни сладкого, ни горького. А мы тебя за то будем славить, а в братчине добром поминати и чашу поднимати, за овинника пити.
Не дождались бани самые малые Непроса с Нетребой, уснули на печке, куда забрались сразу по возвращении с поля.
На первый пар, на самый жар, отправился хозяин с хозяйкой, крохотный жировичок освещал черную закопченную баню. С самого порога надо было как-то ублажить банника — хозяина этакой благодати. Ждан забормотал, просьбу-молитву:
— Банник, банник, погрей наши косточки, помой наши спинушки, прочеши наши головушки. Будет тебе квас, не серчай на нас.
Знал лодийщик, кого и когда просить надо, никого не забывал, оттого, видно, удачлив был во всем (тьфу, тьфу, чтоб не сглазить), и допрежь, скажем, тополь для лодийки свалить, непременно лесовика упрашивал не сердиться, оттого и лодии у него выходили ладные. Для жита доброго уговаривал то Волоса. то Ярияу, и они не оставляли Ждана своими милостями. И вот банник так славно косточки разогрел; и спину попарил. После таких трудов самое милое дело у банника погостить.
Теперь, когда снопы сохли в овине, самое время бы лодийщику передохнуть, да где там, топор за опояску и в лес — тополя валить, для будущих лодий болваны заготавливать.
Весь вересень и грудень[83] в лесу пробыл. Дождило часто. Но он уж не боялся, залезал в шалаш, отсиживался, радовался: «Слава Богу, жито в овине». Домой изредка наведывался хлеба взять, у банника погостить — и опять в лес. Тяжело в лесу было с болванами-то вожжаться, кряхтел над ними Ждан, ворочал их, вздыхая: «Эх, кабы сын был, поспешитель-то, насколько легше было б…» К концу грудня нет-нет да уж с неба и крупка стала сыпать. Пора было и о молотьбе подумать.
- В тени славы предков - Игорь Генералов - Историческая проза
- Рассказы начальной русской летописи - Дмитрий Сергеевич Лихачев - Прочая детская литература / Историческая проза
- Заговор князей - Роберт Святополк-Мирский - Историческая проза
- Хазарский словарь (мужская версия) - Милорад Павич - Историческая проза
- Смута. Крещение Руси - Александр Золотов - Историческая проза
- Государыня и епископ - Олег Ждан - Историческая проза
- Перстень императора (Комнины) - Сергей Макаров - Драматургия / Историческая проза
- Калигула - Олег Фурсин - Историческая проза
- Сын Спартака - Саймон Скэрроу - Историческая проза
- Ярослав Мудрый и Владимир Мономах. «Золотой век» Древней Руси (сборник) - Василий Седугин - Историческая проза