Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не думаю, вряд ли. После ареста красными брата отец надломился, никого не хочет видеть, все дела на меня переложил.
— Не понимаю, как вы оставили брата здесь, такое время неспокойное было!? Благоразумные люди все тогда вылезли из неспокойно качавшегося парома под названием «Латвия».
— Что теперь говорить, глупость была сделана. Будем надеяться на лучшее. Но я им отомщу за брата, пусть их вешают на каждом дереве Бикерниекского леса.
— Ну вешать не вешать, но расстреливать их там будем, пока всю эту красную мразь не изведем. А насчет брата успокойте отца, ссыльных они не трогают, все обойдется. И еще вот что, Графа держите в руках. Как только провернем более важные дела, всех хозяев квартир — под гребешок, острижем и все подполье, и все надполье наголо.
— Я так и понял, шеф. Как вы смотрите, если подбросить в группу «Кольцо» шапирограф? Так и так московское радио они слушают, новости обсуждают. Дадим технику — начнут готовить листовки с новостями, а это готовые доказательства. Прихватим с гарантией. Кандидаты для леса, а?
— На лесную прогулку за одни листовки потянут вряд ли, а в Освенцим на выживание, пожалуй. Да, вот еще что, дорогой Эрис, как там дела с кандидатами, что я просил? — поинтересовался Пуриньш, имея в виду задание от Либеншитца по какому-то «Нарциссу».
— Работаю, шеф, но вы же знаете, сколько требований выставлено. Никак все вместе не сложить, одно исключает другое. Я доложу при встрече свои соображения.
— Хорошо, друг мой. На службу ходить пока избегайте, встретимся дома или у меня, или у вас. До свидания.
— Всего хорошего, шеф.
Пуриньш в свою очередь созвонился с Зарсом.
— Привет, старый греховодник!
— Добрый вечер, босс.
— Твои рекомендации пошли в дело.
— Вы насчет чего?
— Заведения мадам Бергман.
— Ах это, — протянул Зарс, — пустяки.
— Я знаю, что это не шахматная загвоздка. Дело не в сложности. Если она тебя спросит насчет твоего приятеля, то прикрой его, что да, мол, отличный малый, а лучше всего не посещай заведение пока он там живет. Понял?
— Хитро же вы! Вначале дай записку для устройства, всего лишь. А теперь самому не пойти. В накладе остался опять я. Знал бы, то не дал, устраивайте сами.
— Ладно, не обижайся, дольше проживешь. Пойми, в этой ситуации нам невыгодно было идти туда с просьбами от лица службы. Не тот вариант. Вот что, послушай, та Ольга, помнишь, тебя не разыскивала, не звонила? Я помню, ты всучил ей свои координаты.
— Какая Ольга?
— Даугавпилсскую историю забыл?
— Ничего я не забыл. Вы то о бордельных делах, то о подпольных. Все перепуталось.
— Положим, постельных подруг ты мне не назовешь и я не спрашиваю.
— Да ладно. Тех, кого надо называть столько было, что стараюсь не держать в голове, лучше выбросить их из памяти. Сплю спокойнее. Помню все отлично. Всего год прошел. Что, объявилась она, что ли?
— Прошла по одной компании, пока в довольно нейтральной ситуации. Знаешь как — сегодня небо ясное, завтра тучи набегут. Если она к тебе прискачет, ты уж постарайся, не забудь.
— Босс, неужели мне со всякой мелочью надо возиться? Ей богу… У вас такие сети, что, вон, только она мелькнула — уже засекли и отбили депешу. Есть же там, значит, свои телеграфисты.
— Ты мне не указывай, что мне делать, а что нет, — взъерепенился Пуриньш, — без тебя советников хватает. Я тебе не говорю — беги неизвестно куда и неси неизвестно что. Придет — хорошо, не забудь, вот я тебе и напомнил. Эти их группы плодятся, как грибы после дождя. Овцы они все, наивные до глупости, всем и всему верят, но когда овец много, то они же всю траву сожрут. А ты — мелочи! — и Пуриньш еще раз взорвался: — Прекрати свое дурацкое — босс. Ты что, уже к союзникам примериваешься? Пока, — зло заключил он и бросил трубку не дождавшись, что Зарс попрощается.
— Еще одного хама воспитывал, — обернулся он к вошедшей с улицы Магде, услышавшей его резкую концовку разговора.
— Кто это был?
— Неважно кто. Так, из старых добрых друзей.
— Знаешь, друзьями не разбрасываются, да еще добрыми. Кстати, у меня в салоне сегодня была госпожа Свикис, приглашала на субботний вечер. Пойдем?
— Сходим, конечно, если опять что-нибудь на голову не свалится.
И они стали мирно ужинать.
В субботу, придя в конце рабочего дня в казарму, Кириллыч нашел, как обычно, Дьяконова в его закутке и поделился с ним о знакомстве с Ольгой. Свои впечатления он обобщил двумя словами: «Отличная девушка».
— Возможно, — согласился Дьяконов, — только ты старайся как-то без эмоций оценивать людей. Вероятно, ты прав, — повторил он, — тюремные ее скитания, что подтвердил Густав, лучшее доказательство. Только не упускай из виду, что слишком часто я видел в этом паршивом лагере, как привозят партию и в ней тип с отъевшейся харей начинает рассказывать, как он сидел в карцере за попытки к побегу, но вот почему его везут за такие дела сюда, а не в Саласпилс, я не понимаю. Если мы с тобой в чем-то провинимся здесь, то нас милейшие Вагнер или Хендрик быстренько спровадят туда. Улавливаешь? Поэтому избегай телячьих восторгов. Конечно, женщина — это другое дело. Ты говоришь, она знала слово абвер? Н-да, — протянул он привычно, — этому можно только научить. В ее родном Смоленске вывесок с таким словом до войны не было видно. Пока держись за нее, за Густава, за Тамару, может, кривая и тебя выведет в люди, — и он потрепал по плечу Кириллыча. Затем еле слышно, одними губами зашептал: — В этой трубе, смотри, кирпич вытаскивается, — и он тронул рукой один из них, у двери печки, — на дворе доскажу.
Они вышли.
Дьяконов продолжил тихо:
— Там банка, в ней мною составленные списки, кто здесь погиб, кто служит немцам. Начал я вести и бежавших. Пока передать некому. Если меня отсюда вынесут ногами вперед или переведут, то продолжи, а сбежишь, то передай нашим. Они должны знать правду — сколько, кто, чего здесь стоил.
Собеседники замолчали. Кириллыч сжал предплечье Дьяконова в знак согласия.
— Да, сейчас все мы в безызвестном отсутствии. Кто там знает, что здесь происходит. Одним словом — отверженные, — промолвил Кириллыч.
— Ну-ну, Гюго ты мой. Жану Вальжану на каторге было посложнее, чем тебе. Ты вон в форме, да с ружьем, да к девушкам в гости ходишь. Он же с каторги вышел, а его свое же общество не приняло, отторгло как прокаженного.
— У меня в партии танкист появился, новенький…
— Это с обожженной рукой?
— Да.
— Сволочи, ему же лечиться надо, а не в порту надрываться.
— Надо. Но я его приспособил ящики считать! Так вот, он рассказал, что сам видел на параде в Москве в прошлом году, как товарищ Сталин на трибуне стоял.
— А ты что, не знал? И раньше ребята рассказывали.
— Да нет. Понимаете, он видел сам, своими глазами, а я не видел и вряд ли увижу. Выберемся ли мы отсюда?
— Увидишь, увидишь, Кириллыч. Будешь умницей, уши не развесишь — выскочишь.
— Вот вы, профессор…
— Опять ты за свое. Ну какой я тебе профессор? — поморщился Дьяконов.
— Это просто в виде уважения. Для меня вы учитель, профессор жизненных дел. И вообще, в институте перед профессорами я преклонялся.
— И раболепствовал?
— Нет, такого не было, — серьезно ответил Кириллыч, — я всегда завидовал знаниям людей, с которыми жизнь сводила.
— Это хорошо. Значит, сам расти, интеллигентом будешь.
— В лагере им станешь, как же!
— Да, и здесь, если ты духовно не деградировал, то твой интеллект будет расти в объеме. Ты будешь больше знать, лучше оценивать окружение, люди перестанут быть для тебя загадкой. Обрати внимание на революционеров, сидевших в тюрьмах. Все они выходили оттуда с большим запасом знаний.
— Да, все это так, но лучше тюрьму обходить по соседним улицам и растить интеллект на свободе. Я все понимаю, — заторопился Кириллыч, увидя, что Дьяконов сделал нетерпеливый жест, что, дескать, разговор о другом.
— Не передергивай, — сказал свое любимое изречение Дьяконов, — я к тому, что сохранить здесь порядочность — это и есть неподдельная интеллигентность.
— Вот вы говорите, профессор, о духовности. Се верно. И равно упрекаете в поспешности при знакомствах, хотя бы с Ольгой, Тамарой, с Рагозиным, с Петруней. Но ведь души наши молодые тянутся друг к другу. Все мы кончали одни школы, институты, учились в Осовиахиме, бегали с парашютом прыгать, да мало ли что. А вот они, — Кириллыч кивнул на здание администрации, — ловят, сортируют, делят, уничтожают эти души. Это их хлеб. Нельзя жить не веря друг другу. А этого они и добиваются. Разве не так?
— Так, так, пошли лучше спать, а то устал я сегодня. Шесть человек прооперировал. Еще нам чухаться здесь сто лет. Успеем, договорим.
— Почему сто?
— Когда война кончится и немцы уберутся, а мы останемся, то разделим сто на отсиженное и получим сколько здесь за год шло нам, а потом сложим и получится сто лет. Понял?
- Трактат о вдохновенье, рождающем великие изобретения - Владимир Орлов - История
- Людовик XI. Ремесло короля - Жак Эрс - История
- Книга о прекрасных дамах и благородных рыцарях - Милла Коскинен - История
- Русская смута XX века - Николай Стариков - История
- Броня на колесах. История советского бронеавтомобиля 1925-1945 гг. - Максим Коломиец - История
- Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления - Линн Виола - История
- «Пятая колонна» Гитлера. От Кутепова до Власова - Олег Смыслов - История
- Война: ускоренная жизнь - Константин Сомов - История
- Тайны Белого движения. Победы и поражения. 1918–1920 годы - Олег Гончаренко - История
- Август 1991. Где был КГБ - Олег Хлобустов - История