Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, так я его и не задал — то ли не успел, то ли забыл, и вот с тех пор мне почему-то не по себе.
Бейсбольная шапочка с длинным козырьком, острый мгновенный взгляд, оглушительный львиный рык, бледное испуганное лицо мадам Брижитт…
Когда-нибудь, будет случай, я все-таки еще спрошу его. Всенепременно. Здесь или там.
Нет, правда, зачем он так сделал?
Окрыленная книга
Корин Григорий Александрович родился в городе Радомышле (на Житомирщине) в 1926 году. Автор нескольких лирических сборников. Живет в Москве. “Его стихи — одна пронзительная и очень беспощадная исповедь” (Б. Окуджава).
* *
*
Меж злом и добром
Воздвигнут твой дом —
Прекрасный.
Меж злом и добром
Молодцом-ходоком —
Не шастай.
Меж злом и добром
Не ползай вьюнком —
Опасно.
Меж злом и добром
Не плачь о своем —
Напрасно!
* *
*
И в жизни бывшей и небывшей
Что остается от тебя,
Своей затеей дороживший,
Страничку каждую скрепя.
И зрела по листочку книга
Среди неисчислимых рук.
И каждая строка — верига,
Вверяла сердцу новый звук.
И лики в отсветах иконы
Прослеживали жизнь твою,
И свет вздымался заоконный
Весь в однокомнатном раю.
Покамест двигалась работа
И я над нею вырастал,
Распалась память, словно в сотах,
Рой потерял свой интервал.
Но мне помехою не стала
И возвращалась в нужный миг,
Пустая стая улетала,
Лист превращая в беловик.
Но все равно следы потери
Не возместить мне, не вернуть,
И только свет нетленной веры
Не даст мне потерять свой путь.
К утру из Оптиной пустыни
Молитву старцев вспомню вмиг.
И вмиг уходят мрак и иней
Со стопки окрыленных книг.
Мой дед
Мой дед хранил природу,
Вставал
Чуть свет.
Мой дед глядел
Как в воду,
А я — нет.
С утра смотрел он чутко
На божий свет.
Он был без предрассудков,
А я — нет.
В одном он прожил доме
Всю жизнь, дед.
Я — всех домов не помню,
Конца им нет.
Родню берег,
Как око,
Делился с ней.
А вот в моей — нет проку
Ни мне,
Ни ей.
В окно глядел с рассвета,
Молился дед.
А я — с утра в газету,
Потом — на свет.
Легко он делал благо,
А мне — трудней.
Он выкормил ватагу
Своих детей.
А я —
Всего лишь дочку
За жизнь одну.
Он отвечал за рощу,
Я — за страну.
Участок невеликий
Знал дед-лесник.
Одну читал он Книгу,
Я — много книг…
* *
*
Кто взошел из крыла, кто — из моря,
Кто Словом был взят, кто — измором.
Кому небо — дом, кому дом под крышей.
Кому жить землей, кому тайной свыше.
Знай, во всем, что живет, есть великая сила.
Между звезд золотых голубые стропила.
Уцепиться за них — как с бедой расквитаться,
Если даже в отрепьях до кончины скитаться.
* *
*
Все уходит безвозвратно,
Остаются только пятна
Памяти слепой, —
Лошадь водят по базару
Два цыгана под гитару,
Просят на пропой.
В гору движется паломник…
Над строкой сидит надомник…
На гвозде висит пальто, —
Пыльно в городе уездном,
Память — прорва, как известно,
Что ни вспомнишь, все не то.
* *
*
…Но как искры сыплются из печи
Буковки Его. Его слова
Загорятся, как на свадьбе свечи,
И к утру поднимется трава.
Знал я — вдохновения не просят,
Знал — оно у Бога в тайнике,
Будь голодный ты, шатайся босый,
Все равно не унесешь в руке...
Изгнание из номенклатурного рая
Виктора Ерофеева наша критика не любит. Имя его редко употребляется с приличествующими преуспевающему писателю эпитетами: “известный”, “популярный”, “знаменитый”. Чаще пишут: “небезызвестный”, “скандально знаменитый”, “эпатажный”.
“Средних лет эпатажный писатель, знаменитый тем, что не признает в литературе никаких „табу”. Популярен более на Западе, в Германии, чем в России, где о Ерофееве знают только критики да литераторы”, — дает Павел Басинский иронически сухую аттестацию в духе редакционных справок “коротко об авторе” (“Октябрь”, 1999, № 3).
Его обвиняют в назойливой саморекламе, в имморализме, в цинизме, в порнографии, в садизме, договаривались и до “сатанизма”, но при этом подозревают, что звание “сатаниста” и “порнографа” ему приятно. Есть те, кто отдают ему должное как литературоведу, критику, эссеисту, но отказывают в писательском даре, находя прозу искусственной, холодной, мертвой, расчетливо скроенной по рецептам, популярным в лаборатории западных славистов. (Так, Татьяна Касаткина, рассуждая о составленном Ерофеевым сборнике “Цветы зла”, сравнивает его собственную прозу с искусственными цветами — “Новый мир, 1998, № 1.)
Его часто подозревают в тщательно просчитанных пиаровских ходах и корыстных расчетах, и если кто-то из литераторов вздумает составить антологию — о ней будут писать просто как об антологии, но если это сделает Ерофеев — непременно зададутся вопросом: с какой целью? “Некоторым писателям мало быть просто писателями — хочется еще руководить литературным процессом. Составлять обоймы, сколачивать группы, двигать вперед полки, обходить с флангов etc., etc.”, — начинает Владимир Шпаков рецензию на сборник “Время рожать” (“Дружба народов”, 2001, № 10).
Ну а уж если Ерофеев и в самом деле составит обойму, как это случилось, когда он в своей программе “Апокриф” объявил пять лучших писателей России, среди которых, разумеется, не забыл поставить собственное имя (остальные — Акунин, Сорокин, Пелевин, Толстая), — так это назовут не только “инфантильной выходкой с целью безвкусной саморекламы, эпатажем и очередной провокацией, на которые Ерофеев мастак”, — как, например, это сделал Николай Климонтович в “НГ Ex libris”, — но еще обвинят и в попытке соорудить фильтр, чтобы не дать просочиться вовне текстам конкурентов.
Тема “Ерофеев и Запад” постоянно присутствует в разговорах о Ерофееве. Считается, что он запудрил мозги недалеким славистам, благодаря давним связям, знанию языков и хорошим манерам сумел расположить к себе не знающих контекста издателей и внушить, что он и есть та новая литература, что пришла на смену похороненной им советской. Однако наша литературная общественность не лыком шита. “Надо же Виктору Ерофееву доказывать кому-то, что он писатель, — рассуждает Дмитрий Быков о побудительных причинах нового романа Ерофеева. — Одного не понимаю: кому он это доказывает? На Западе, кажется, уже поверили. В России, надеюсь, не поверят никогда” (“Огонек”, 2004, № 25). Похоже, Быков прав.
“Русский писатель Виктор Ерофеев написал книгу. Погодите ржать, вы ведь еще не дослушали — русский писатель Виктор Ерофеев написал книгу о русском боге. Вот теперь можно смеяться” — так начинает Глеб Шульпяков в “НГ Ex libris” рецензию на “Энциклопедию русской души”.
- Ярость - Салман Рушди - Современная проза
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Иисус говорит - Peace! - Алексей Олин - Современная проза
- Игнат и Анна - Владимир Бешлягэ - Современная проза
- Чудо - Юрий Арабов - Современная проза
- Сны Флобера - Александр Белых - Современная проза
- Дед и внук - Сергей Бабаян - Современная проза
- Я буду тебе вместо папы. История одного обмана - Марианна Марш - Современная проза
- ТАСС не уполномочен заявить… - Александра Стрельникова - Современная проза
- Все рассказы - Марина Степнова - Современная проза