Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сладостный миг, когда ты ставишь последнюю точку, для меня давно уже не самый сладостный. Потому что мало написать роман, нужно его ещё отредактировать, оформить, продать, выслушать мнение «доброжелателей», которых почему-то с каждым романом становится все больше, и вообще – кончилась лишь работа, где всем управлял ты, воспаряя на крыльях своих грёз, а начинается работа, где командует каждый, кому не лены, и все решает голый расчёт, чистоган и столь лелеемый нашими чиновниками госкапитализм.
И всё-таки не стоит отчаиваться. В каждой безвыходной ситуации, как говорил мой отец, есть два выхода. А он мастер спорта по гонкам на катерах, судья какой-то там квалификации и под парусом ходил лишь чуть меньше, чем иной профессионал. Когда я спросил его, какие это выходы, он бодро ответил: первый, который ведёт к спасению, а второй – который ведёт на дно.
Не знаю, как это бывает у серьёзных парусников, но в коммерческом книгоиздании второй выход я предлагаю рассматривать вполне серьёзно. То есть, конечно, не привязывать валун на шею и не искать ближайшую прорубь, а просто отложить рукопись в сторону и начать сначала… Если есть желание продолжать эти игры.
И поверь, это вполне достойный выход. Вспомни, как трудно пробивались Хемингуэй, Фолкнер, Сноу, Довлатов и прочие. Оказаться (пусть даже и в таком качестве) в их компании – честь для лучшего из нас. Так что, может, и в самом деле – два выхода.
ИДЕИ, ПРИШЕДШИЕ ПОСЛЕ ЗАВЕРШЕНИЯГде-то, может быть, в «Золотой розе», Паустовский вспоминал, что Аркадий Гайдар настолько точно «взвешивал» свой текст перед тем, как его записать, что выучивал наизусть. И к тому моменту, когда рукопись была готова, он мог рассказать её по памяти, ни разу не сбившись. Проверяли, смотрели – сошлось, он не сбивался.
Но это исключительный случай. Обычно получается наоборот. Лишь после того, как роман готов, ситуации, которые ты только что описал, которые сам же придумал, становятся ясными но-настоящему. И многие акценты хочется переменить, многие моменты переписать по-другому. Кроме того, всплывают новые аргументы, которые герои забыли высказать друг другу, а ведь это очень важно, в них, как правило, заключаются мотивации их побочных поступков, их неприятных действий. Это похоже на спор, который мы обычно дружески осуществляем с самым приятным собеседником. Главный аргумент всегда вспоминается лишь, как говорят англичане, «на лестнице».
Вероятно, это как-то связано с кратковременной и долговременной памятью. Кратковременная позволяет совершать массу очень полезных действий, но она не очень склонна комбинировать ситуацию, тасовать её элементы, чтобы привести в желаемый порядок. долговременная, наоборот, способна весь текст, и не только его, представить в «свёрнутом» виде, что позволяет с большой лёгкостью оперировать любыми объёмами текста и вообще на весь роман взглянуть как бы «свысока», позволяет проводить комбинации со всем, что душе угодно. Но эта способность возникает вовсе не сразу, а через изрядный промежуток времени. Это нормально, противиться этому – всё равно что спорить с приливом или тем фактом, что Солнце появляется на востоке.
К тому же обычно эти идеи в самом деле усиливают роман. Поэтому очень многие литераторы записывают их (потому что эти вспышки откровения о собственном тексте могут больше не возникнуть) на отдельном листке и при редактуре проверяют их ценность ещё раз. Если они в самом деле таковы, какими показались, текст дорабатывается. В любом случае отнесись к таким идеям внимательно, как правило, они того стоят.
ЧЕМ КОРОЧЕ, ТЕМ ЛУЧШЕВот я и произнёс это кошмарное слово – редактура. Было время, когда меня этим словом можно было колотить, как Ваньку Жукова колотили селёдкой. Очень больно, обидно, и главным образом потому, что не знаешь, что же с этим делать. С какой стороны её чистить-то!…
Чтобы избавиться от этого кошмара, я стал редактором, и почти пять лет носился, как дурак с крашеными яйцами, со всеми возможными вариантами улучшения или исправления текста. И в итоге, могу без ложной скромности признать, начал постигать эту премудрость. По крайней мере, настолько, что теперь я готов возразить любому редактору, если он, на мой взгляд, перегибает палку. Несколько раз даже случалось, что они со мной соглашались! Эти дни обведены в моем календаре красным фломастером, а их годовщины я отмечаю более пышно, чем день рождения младшего сына.
Разумеется, это были героические редакторы, готовые признать правоту автора, или так – это были ребята, которые серьёзно уступали мне в комплекции и физических кондициях… Но факт остаётся фактом – они согласились. Хотя я почти не прибегал к мерам устрашения, физического воздействия, подкупа или другого ущемления нрав личности.
Почти во всех случаях, когда я одерживал эти эпохальные победы, я доказывал и предлагал всего-навсего один приём – краткость. Я предлагал метод изложения той же идеи, может быть, на одно слово или даже на пару букв, но короче. Каким-то образом это в самом деле всегда оказывались лучше.
Сейчас я научился сокращать почти все. Даже вполне нормальные романы, вроде «Потопа» Сенкевича, я взялся сократить до очень небольшой книжки и почти преуспел в этом. В общем, текст действительно стал более экспрессивным, чуть менее плавным, но в целом – более ярким, потому что ушли полутона, появилась некая плакатность, а временами даже графическая обнажённость, а не привычная нам, славянам, воспитанным на Льве Толстом, «мямливость» и бесконечная повторяемость одних и тех же перепадов.
Но я очень хорошо понимаю, что при этом текст в конце концов деформируется, даже начинает разрушаться, а при дальнейшем сокращении превращается в протокол, который на русском «не звучит». Почему-то протокольная запись событий иногда звучит на английском, например иные новеллы Сарояна написаны очень кратко. Иногда протокол даже великолепен, как в повестях Хэммета, а по-нашему – «не звучит». Но чтобы определить эту черту, за которую не следует переступать, я последовательно разрушил отличный роман и лишь после этого остановился.
И всё-таки я считаю, и рекомендую принять к рассмотрению это мнение, что краткость – в самом деле сестра. Правда, это сказал автор, академическое собрание которого переваливает за два десятка томов, что совсем уж эталоном краткости никак не назовёшь, но в главном он прав. Только, разумеется, отнюдь не в том, что якобы – таланта, а в всего лишь – лёгкости прочтения, живости стиля, ясности письма. Поэтому, чтобы самому было понятно, что же написалось твоими руками, учись вычёркивать, сокращать, делать текст коротким. Может, и не так, как в этом упражнялся я, не до дайджеста, но всё-таки достаточно, чтобы руки зачесались, когда глаз спотыкается о перлы типа «подняться вверх по лестнице» или «закричать в голос».
ЧЕМ ЯСНЕЕ, ТЕМ ВЕРНЕЕСледует признать, что главный совет я подцепил у Моэма. В своём эссе «Подводя итоги», которое, по моему разумению, должен прочитать каждый, кто хочет написать что-то дельное, он утверждает: «После долгих размышлений я решил, что мне следует стремиться к ясности, простоте и благозвучию». Бесподобный совет, ради такого не грех и банк ограбить. К счастью, у нас нет такой необходимости, мистер Моэм уже отлил его в эффективную формулу.
Итак, ясность, которую уважаемый мэтр, написавший несколько горячо любимых мной романов, поставил на первое место. С приоритетом согласны почти все, по крайней мере, на словах. В самом деле, откуда же взять столько умных людей, которые смогли бы расшифровать периоды иных литераторов, если те не начтут писать ясно?
С первого взгляда тут все понятно – чем проще, короче и однозначнее, тем лучше. Но дело в том, что проще – уже совсем не однозначно, а короче сплошь и рядом совсем не яснее. Иногда короткая фраза имеет такую уйму возможных смыслов и толкований, что только диву даёшься. К тому же как быть с довольно известным в прежние времена утверждением, которое приписывалось, кажется, Марксу: «У меня не так много времени, чтобы писать коротко»
Ну, с последним утверждением мы можем расправиться во вполне пристойном ныне ревизионистском духе, тем более что герр Маркс всего лишь перефразировал известную английскую поговорку о богатстве и дешёвых вещах, как он часто делал, впрочем. (Было дело, я учился на философа, и Маркса нам давали не то что вместо хлеба – пожалуй, вместо воды, а иногда и вместо воздуха, так что я знаю, что говорю.) То есть следует обозначить пограничные условия действия данного постулата, и тогда станет ясно, насколько он не абсолютен.
А что касается ясности – тут придётся признать следующее. В состав этого такого непритязательного, но весьма загадочного качества надлежит привнести точность каждого слова как непременное условие. К точности следует добавить естественность речи, и обязательно с учётом обыденной, привычной интонации, которая понятна каждому человеку. И в третьих, пожалуй, здесь вполне к месту придётся фраза Шопенгауэра: «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает». То есть давайте считать хорошо «поставленное», мышление пишущего ещё одним компонентом искомой ясности.
- Анатомия игры - Марина Линдхолм - Психология
- Семья и как в ней уцелеть - Роберт Скиннер - Психология
- Введение в общую культурно-историческую психологию - Александр Александрович Шевцов - Прочая научная литература / Психология
- Загадка смерти. Очерки психологической танатологии - Альберт Налчаджян - Психология
- Я хочу быть с тобой! Учебник счастливой жены - Наталья Толстая - Психология
- Введение в общую психологию: курс лекций - Юлия Гиппенрейтер - Психология
- Популярная психологическая энциклопедия - Сергей Степанов - Психология
- Бог в твоей жизни. Аналитическая психология. Сэлф-маркетинг - Оксана Покатаева - Психология
- Основы психологии. Учебник для учащихся старших классов и студентов первых курсов высших учебных заведений - Павла Рипинская - Психология
- Половое воспитание 18+. Всё о чём ты хочешь знать, но боишься спросить - Сергей Александрович Лукиянов - Прочая детская литература / Психология