чтобы у нас на зиму были дрова. Я на бычке ездил, собирал ветки, хворост, и к зиме у нас почти полная погрёбка оказалась хвороста.
Я учился вообще хорошо. Но по доброй воле год просидел в 4-м классе, надо было ехать учиться в другой поселок, у нас-то школа четырехлетка, а у меня даже рубахи нормальной не было.
1941 год, я перешел в 10-й класс, а тут война. Про себя думаю: как же так? У нас такая Красная Армия мощная, сильная, разобьет фашистов, мы даже повоевать не успеем, пострелять. Пошли в военкомат. Раз пришли, нас выпроводили, второй раз. А потом более-менее начали относиться, — тебе сколько лет? Я в шутку говорю — 18 уже. О, хорошо. И нас набрали 6 человек и направили в воинскую часть. Таким образом, я оказался в училище Верховного Совета в Новосибирске, оно там было в эвакуации. 28 ноября 1941 года принял присягу.
А 17 июля 1942 года вышел приказ о присвоении нам лейтенантского звания, и вперед, на фронт.
А мне не было еще и 18, я родился 8 ноября 1924 года. Было 17,5 лет. Наш батальон отправили на Волховский фронт. Помню, что по настилу бревенчатому, по болотам шли километров 50. Приходим на поляну в лесу, стоит человек 400 офицеров. Нас с левого фланга пристроили, понятия не имею, зачем, что. Смотрим, ведут младшего лейтенанта без ремня, без пилотки, зачуханного. Идет командир дивизии, начальник политотдела, председатель трибунала, прокурор. Зачитывает решение: за трусость расстрелять. На наших глазах расстреляли. В болоте, в жиже в этой, вырыли что-то вроде могилы, и в затылок ему, он упал.
Ощущение было жуткое, между собой переглянулись, все поняли. Это уже было когда вышел приказ Сталина о дезертирах и трусах. И, видимо, используя ситуацию, нам продемонстрировали этот приказ в действии. Тот младший лейтенант командовал взводом, немцы перешли в наступление. Он убежал. А взвод отразил эту атаку, его поймали в тылу, где он болтался. За трусость расстреляли.
Тогда мне казалось, что это жестоко, сейчас думаю, что это было необходимо. Какой же ты командир, когда взвод бросил?
Вся беда в том, что очень многие считают: у нас земли много, можно и поотступать. Пока так считали, немцы стали подходить к самому Сталинграду. Или мы поймем необходимость строжайшего соблюдения выполнения приказа, или загубим нашу страну и государство. Так серьезно был поставлен вопрос. Помните «Они сражались за Родину» Шолохова? Туда-сюда, сходим к бабам и прочее. Чтобы была строжайшая дисциплина, были созданы штрафные батальоны и штрафные роты. Некоторые говорят: вот штрафники победили. Ничего они не победили, ни в кого они не стреляли. Но каждый, кто подумает отступать, знали, что туда попасть могут. Штрафные роты в армии действовали. Штрафники на самом ответственном участке или оборонялись, или наступали. Туда призывали уголовников из тюрем. Кто добился выполнения первого приказа — все, снимали судимость, и жизнь можно было начать с чистого листа.
Линзы глубинные
Мне война никогда не снилась. Обычно во сне видишь то, о чем недавно говорили, что-то такое недалекое свершилось.
Я в армии с 17 лет, а матом ругаться так и не научился. Считаю, мат хорош в колхозе.
Ко мне во сне только мать иногда приходит, с матерью у человека самая прочная пуповина. У меня не было такого, чтобы я во сне видел фронт. Наяву, сейчас с вами говоря, я очень многие моменты помню.
Помню, как расстреляли младшего лейтенанта. Как снаряд попал прямо в солдата. Стоял солдат, и его нет. Грудная клетка, а оттуда пар идет. Ни рук, ни ног. Просто грудная клетка. И пар… Голова в стороне. Пошли, собрали все останки и там же похоронили.
Хорошо Юлия Друнина сказала: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Когда на тебя наведен пистолет, вроде страшно, вроде не страшно. Создается впечатление, что будь что будет. Когда ты идешь в атаку, когда огневые точки не подавлены и ты чувствуешь — будь что будет. Страшно, пока ты думаешь, что вот надо подняться в полный рост и повести за собой в атаку. Очень страшно. А как вскочил, то тут уже ни до чего.
Нам, молодым пацанам, было легче, а 50-летних солдат поднимали матом.
Я-то не мог ругаться. Веришь, с 17 лет в армии, а матом ругаться так и не научился, считаю, что мат хорош в колхозе, когда быки не слушаются. А с людьми нельзя.
Я был пацан по сравнению с теми солдатами, которые пришли по Ладожскому озеру из осажденного Ленинграда, с опухшими от голода лицами. Интересная деталь: эти пожилые солдаты никогда не бросали свои вещмешки. Я как-то попытался посмотреть, а что там в этом мешке. Какие-то голенища от сапог, подметки, какая-то тряпка. Зачем тебе это? А он говорит: а вдруг меня ранят. И я поеду домой, а это все пригодится. Человек и в том аду о доме думал.
Вот писатель Виктор Астафьев очень черно писал о войне, надрывно я бы сказал. Знаете, Астафьев в полный рост в атаку не ходил. Он всего-навсего был связистом.
Виктор Петрович был талантливейший человек. Он мог так описать, как из зернышка растет какой-то колосок, какая травка пробивается. Сильный литературный талант. Но в то же время там, где что-то касается главного, у него все плохо: плохой командир, плохие руководители, плохая идеология. Все дело в человеческом восприятии мира, у каждого оно свое. Причины в наших внутренних линзах глубинных…
Хрущев
Хрущев… У меня до сих пор хранится его доклад на XX съезде партии. Там солирует обиженный скворец Хрущева.
Сталин плохо руководил армией, Сталин по глобусу разрабатывал операции. Как можно в это поверить? Но не историк поверит, миллионы и верили. У Хрущева была глубокая личная обида на Сталина из-за погибшего на фронте старшего сына Леонида.
Где погиб, как погиб? Нам никто не говорил об этом. Но некоторые товарищи официально написали, что он погиб в партизанском отряде, расстреляли его за то, что перелетел к немцам. Сколько бы ни искали, где мог упасть самолет, который пилотировал Леонид Хрущев, не нашли нигде ничего. Но куда делся этот самолет? Не могли же не знать, куда он полетел, с какой задачей. Где упал, ничего не нашли, и до сих пор никто ничего не знает.
Хрущев обратился к Сталину: спасите сына. А он его спрашивает: «Вы как отец ко мне обращаетесь или как член Политбюро?»
— Как отец, товарищ Сталин.
— А
