не рухнул, ничего не взорвалось.
— Это ты верно… — ответил я. — Не рухнул.
Посмотрел на неё. Вика выглядела очень хорошо. Неровность её кожи с возрастом уже не бросалась в глаза, носогубные складки выглядели почти незаметно, зато был заметен небольшой пушок на родинке возле рта, такой знакомый пушок. Хорошо убранные и добротно прокрашенные волосы, теперь они были рыжие, как у Лёли. Ногти горели уверенным алым цветом.
— Ты себе кого-то нашла? — спросил я.
Вика вскинула брови.
— Считаешь меня потаскухой?
— Просто спросил.
— А ты не спрашивай «просто», — сказала она медленно. — Я после твоих поездок в Москву ничего у тебя не спрашивала.
Не отрываясь смотрел на неё, но она выдерживала мой взгляд без единого усилия. Вздохнула.
— Мы очень друг другу надоели, — произнесла она. — Мне так кажется.
— Почему ты об этом не поговорила со мной раньше? — спросил я.
Вика вертела стоящую на столе чашку, и мне почудилось, что от её пальцев во все стороны сыплются красноватые искры.
— Не была уверена.
Я усмехнулся.
— А сейчас уверена.
— Абсолютно.
— Ну ты и… штучка, — сказал я, со злостью глядя на неё. — А ребёнок?
— Вырастет — разберётся, — Вика невозмутимо поднялась со стула, и я понял, что разговор окончен. — Пока ты не съехал, мы можем по очереди спать на диване.
И добавила своим обычным тоном:
— Голодный? Мясо в холодильнике.
* * *
Я, конечно, съехал. На следующий день после нашего разговора сообщил жильцам, которым сдавал мамину однокомнатную, что им пора исчезнуть. Те подсуетились и освободили жилплощадь.
Поначалу я всё ещё думал, что Вика хочет меня проучить. Напугать. Воспитать, как воспитывают животных и маленьких детей. Но оказалось, она для себя всё давно решила.
— Такие вещи говорятся или один раз, или не говорятся вовсе, — твёрдо повторяла она. — Я хочу быть счастливой.
Если Вика ясно представляла, чего она хочет, то я разрывался между гордостью и отчаянием, слишком сильным, чтобы его скрывать.
— Храмцов, верни мамину картину, — однажды потребовала Вика. — Такую синюю, серебристую. Она всё равно тебе уже не нужна.
Но я не отдал.
Сашка ни о чём не спрашивал. Я обещал ему приходить по воскресеньям. Вика сказала, что это не обязательно. Я не стал спорить. Мы оба не стали ни с чем спорить.
Я переехал в мамину квартиру. Она уже не пахла нашей прежней жизнью — ни мамой, ни тем более Викой. Теперь все углы и половики благоухали метками кота недавно съехавших жильцов.
Бродил ночами по квартире, пил корвалол и таблетки от бессонницы. Побрызгал корвалолом углы в ванной и за шкафом, протёр камфарой деревянные поручни дивана. Купаж получился знатный, и через неделю я разобрал — а где не смог разобрать, там и разломал — мамину старую мебель и отволок её на помойку.
Моя восьмая беседа с Э. Д.
В тот раз Э. Д. снова не смогла принять меня в клинике. Она не распространялась, но было понятно, что у неё неладно со здоровьем. Я написал ей в письме номер своего телефона, и она перезвонила мне на следующий день. Сказала, что будет рада принять меня у себя дома.
Так я впервые попал в её квартиру, в место, которое в скором времени будет значить для меня очень много. Знаю, что психотерапевты часто ведут приём на дому, но в этом приглашении для меня присутствовал особый смысл.
Чай, разлитый в невесомые чашечки из костяного фарфора, жёлтый абажур с драконами и беседа, обычная, домашняя, — это, быть может, имело не менее целительный эффект, нежели все те недели, что я корпел над записями.
— Позвольте полюбопытствовать, чем закончилась история про Грачёвых? Я так и не поняла из вашего рассказа. Они развелись?
— Да. Но потом сошлись снова. Живут вместе до сих пор.
— Теперь понятно. Спасибо.
Она была одета в чёрную вязаную шаль с кистями, накинутую поверх светлой блузки. На ногах — тёмные джинсы. Аккуратно собранные в высокий пучок седые волосы оттеняли темноватый, оливковый цвет её кожи. Уже много позже я обнаружил в архиве семьи В. фотографии времён её молодости; я не ошибся, Э. Д. тогда обладала своеобразной красотой: острые скулы, крупный нос и выпирающий подбородок с ямочкой придавали её внешности нечто хищное. А сейчас вся она словно высохла, и внимание притягивали глаза: тёмные, глубоко посаженные, — казалось, они светились на её худом морщинистом лице.
Э. Д. сидела в кресле с резными подлокотниками — точно такое же кресло было предоставлено в моё распоряжение. Она принимала меня в гостиной. Абажур освещал ту часть комнаты, где мы находились. Там же возле окна стоял дубовый стол с бурым сукном; на столе стопками лежали бумаги и книги. В левом углу стола, словно пришелец из другой галактики, стоял плоский монитор компьютера, перед ним — беспроводная клавиатура. Э. Д. проследила за моим взглядом.
— Эклектика, — с улыбкой сказала она. — Но что поделаешь. Время диктует обстановку.
Я перевёл взгляд на чёрно-белую фотографию, стоящую на полке большого старинного буфета, рядом с которым располагалось моё кресло. Фотография, судя по всему, была сделана в начале прошлого века. На меня смотрел человек в рясе, с длинной бородой и длинными волосами, зачёсанными назад и разделёнными прямым пробором. Я помнил, что прадед Э. Д. был священником.
— Ваш родственник? — спросил я.
Моя собеседница сначала не поняла меня, а потом поглядела на фотографию и рассмеялась. Поразительно, насколько молодо звучал её смех.
— Родственник? — она покачала головой, всё ещё улыбаясь. — Ну что ж, пусть будет родственник. Была бы счастлива, если б это было так.
Намного позже я понял причину её веселья. Когда узнал, что на полке стояло изображение Иоанна Кронштадтского.
— Как себя чувствуете после проделанной работы?
Ответил честно:
— По-разному. В целом — полегче. Но до сих пор не понимаю, что мне делать со своей жизнью.
— А чего вам не хватает, Юра? — спросила она. — Что вам нужно? Как сами считаете?
Я подумал и ответил:
— Уверенности. И покоя.
Она снова улыбнулась, пододвинула ко мне блюдечко с печеньем.
— А сейчас вам спокойно? Скажите как есть.
— Да.
— Можете запомнить это состояние навсегда?
Я закрыл глаза и попробовал зафиксировать всё, что вижу: комнату, буфет, заварочный чайник. Открыл глаза и посмотрел на Э. Д.
— Могу. Но сейчас рядом вы. Когда вас не будет рядом, боюсь, я не сумею.
Э. Д. надела очки и пристально на меня посмотрела.
— Вы так хорошо запомнили самые травматичные моменты вашей жизни. Сумели описать их, передать состояние. Значит, и сегодняшнее ощущение вы тоже сможете запомнить.
Я
