Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Романова впервые видела порнуху не в своем воображении, а отдельно от себя. Кто-то другой демонстрировал свое воображение на экране. Ничего принципиально нового Романова не увидела. Все это она предполагала и без них.
Лаша сидел рядом, и это было особенно стыдно. Его глаза сверкали, как два луча, и прорезали темноту зала.
С другой стороны сидел Раскольников. И Романова плохо себе представляла, как они посмотрят друг на друга, когда зажжется свет. Все это походило на соучастие в чем-то непристойном.
Однако свет зажегся. Все поднялись и отправились пешком в гостиницу. Шли молча. Юкин и жена Большого Плохого художника отстали.
– Ты такая большая, как стела, – сказал Юкин.
– Это мое имя, – ответила Жена. – Меня зовут Стелла.
– Стелла по-итальянски «звезда», – хрипло сказал Юкин.
Ему было трудно говорить. Весь его низ напрягся, восстал. Ему было трудно говорить и передвигаться.
Юкин обнял Стеллу и прижался всем телом к ее большому телу. И еще осталось место.
«Как давно у меня этого не было», – подумала Стелла.
Итальянцы шли мимо них, не обращая внимания. Для итальянцев это было нормально, как имя Джованни и как спагетти под томатным соусом.
Романова вошла в свой номер. Посредине – сдвоенная кровать шириной примерно четыре метра, а может, и шесть. Брачное ложе. На стене, над спинкой кровати – образок Мадонны, благословляющей священный союз.
Надя Костина лежала поверх одеяла, одетая. На полу – начатая красивая бутылка вермута.
Романова в этот вечер не прочь была принять новый сексуальный опыт. С женщиной. Но Надя Костина ей не нравилась. Она была – если можно так выразиться – не в ее вкусе. Более того. Вернее, менее того. Она была ей неприятна. И хорошо, что кровать широкая и на ней две подушки и два одеяла. Можно переодеться в ночную рубашку и лечь на свою левую сторону, забыв о правой стороне.
Романова именно так и поступила. Она легла и затаилась в ожидании сексуальной агрессии.
Но Наде Костиной хотелось совсем другого. Ей хотелось поговорить и чтобы ее послушали. Алкоголь обострил ее восприятие, мысли толпились и рвались наружу. Каждая мысль – остра, неординарна. Жалко было держать в себе, хотелось поделиться, как пищей и вином. Как всем лучшим, что она имеет.
Костина говорила, говорила, обо всем сразу: об итальянском Возрождении, о буржуазии, об истории карикатуры…
Романовой страстно хотелось одного: спать, спать, спать… А Костиной говорить, говорить, говорить…
«Лучше бы она хотела другого, – подумала Романова. – Это было бы короче…»
Кончилось тем, что они выбрали каждая свое: Романова заснула под шорох золотого словесного дождя, где каждое слово – крупинка золота. Жаль, что не было магнитофона и все слова ушли в никуда. В воздух. Воспарили к потолку. И растаяли.
На другой день была Венеция. К Венеции подъезжали морем на речном катере, и она выступила из-за поворота черепичными крышами. У Лаши были полные глаза слез. Чистые слезы чистого восторга. И Романова тоже ощутила влажный жар, подступивший к глазам… Пожалуй, это были самые счастливые минуты во всем путешествии: водная гладь, стремительный катер и набегающий город – такой наивный и вечный, как детство.
Раскольников стоял с сумкой через плечо и всматривался в город, как в приближающегося противника: кто кого.
Романова снова ощутила превосходство этого человека над собой. Да и надо всеми. Что-то в нем было еще плюс к тому. Все как у всех и плюс к тому. Хорошо бы узнать – что?
Снова гостиница. При гостинице – ресторан. Суп – в шесть часов, а не в два, как в Москве. Итальянцы принимают основную еду в шесть. И конечно, спагетти под разнообразными соусами, и мясо, как «шоколата». Как шоколад, не в смысле вкуса, а в поведении на зубах. Оно жуется легко и как бы сообщает: «Ты голоден – ешь меня. Жуй и ни о чем не беспокойся. Я только то, что ты хочешь».
Наше советское перемороженное мясо как бы вступает в единоборство с человеком. Кто кого. «Ты хочешь разжевать, а я не дамся. Хочешь проглотить? Подавись».
Туристы с вдохновением поглощали итальянскую кухню – все, кроме Раскольникова. Раскольников сидел бледный и держал руку на животе.
– Язва открылась, – сказал он Романовой, отвечая на ее обеспокоенный взгляд. – У меня это бывает.
Когда принесли спагетти, он попросил без подливки.
– А можно его подливку мне? – поинтересовался двоеженец.
– Переводить? – усомнилась переводчица Карла.
– Ведите себя прилично, – посоветовал Руководитель.
– А что здесь особенного? – удивился двоеженец.
Карла перевела. Официант не понял. Потом понял. Удивился, но смолчал. При чем тут «его подливка, моя подливка»… Синьор хочет больше соуса? Пусть так и скажет.
К обеду полагалось вино: белое или розовое. Надо было выбрать.
– А можно то и другое? – спросила Надя Костина.
– Ведите себя прилично, – снова попросил Руководитель. – Что они подумают о русских…
У официанта действительно было свое мнение о разных народах. Русские никогда не дают на чай. Немцы платят десять процентов от обеда. Американцы – не считают. Дают широко. Французы жмутся. Жадная нация. А русские – бедная. У них, говорят, самая передовая идеология, но идеологию на чай не оставишь. Да и зачем она нужна при пустом кошельке. Пустой кошелек – это и есть идеология. Вот что думал шустрый кудрявый официант. Но вслух, естественно, не говорил. Да они бы и не поняли. Русские ели жадно и неумело. Редко кто правильно управлялся с ножом и вилкой. Хватали руками, как дети. И если у них отнять тарелки – они бы, наверное, заплакали.
Венеция – это каналы, гондолы и гондольеры.
Гондольеры – довольно пожилые дядьки, одетые в соломенные шляпы с ленточкой, как в старые времена. И каналы те же. И так же поют под мандолину «О соле мио». Но за «соле мио» надо заплатить. Поэтому русские слушали с чужих лодок.
Вода плескалась в дома, и стены домов были зелеными от ила и водорослей. «Культура, конечно, романтичная, – думала Романова. – Но разве удобно жить, когда фундамент в воде. Сырость».
Богданов сидел, закрыв глаза, и слушал плеск весел.
Гондольер напряженно орудовал веслом, поскольку лодка была тяжелая. Русских набилось, как сельдей.
Раскольников оказался прижат к Романовой. Ему было некуда девать руку, потому что рука с плечом тоже занимала место, по крайней мере десять сантиметров. Раскольников положил руку на плечо Романовой. Иначе было не выйти из положения.
Легкий итальянец-фотограф прыгнул на корму и щелкнул.
А потом оставил фотографию в гостинице у портье. Это его бизнес. Щелкнул без спроса и принес в гостиницу: хочешь – покупай, не хочешь – не надо. Он рисковал. Но риск оказывался оправдан. Почти все фотографии раскупались. И Романова тоже купила за те самые восемь тысяч лир. И до сих пор у нее есть эта фотография: он и она, ужаленные Италией.
Романова хотела, чтобы лодка двигалась вечно и никогда не приставала к берегу. Но лодка тем не менее пристала. Раскольников подал ей руку, помог выйти. А потом не отпустил руку. А она не отняла.
Днем что-то происходило. Какая-то экскурсия. Романова не запомнила. День вылетел из головы. Остался вечер.
Стемнело. Отправились гулять по городу целой группой. Не все улицы – каналы. Есть и просто улицы, вдоль них стоят богатые виллы, а в них живут богатые люди. Очень богатые.
«Па-сма-три», – выдохнул Лаша и замер напротив виллы из белого мрамора, увитой виноградом.
Его шок длился несколько секунд, за это время туристы свернули за угол. Лаша потерялся.
Следующими потерялись Юкин и Стелла. Группа медленно таяла в венецианских сумерках.
Романова и Раскольников зависли между небом и землей, взявшись за руки.
– Ты женат? – спросила Романова.
– Да. Но мы не живем вместе. Я полюбил другую женщину.
– А кто эта другая?
– Ты не знаешь. Она – мой редактор.
Но если он любит другую, то почему целый день не отпускает ее руку… Так не ведут себя, когда любят другую. Значит, он и другую тоже разлюбил. В этом дело.
– А где ты сейчас живешь? С кем?
– Один. Я живу за городом. На даче.
– Каждый день ездишь на работу?
– Я не работаю. Вернее, работаю. Я пишу философский трактат «Христос и Маркс».
Романова удивилась: что общего между Марксом и Христом, кроме того, что оба иудеи.
– Я работаю ночью. А днем сплю.
– А во сколько ты просыпаешься?
– В восемь часов вечера.
– А когда ты ешь?
– Я ем один раз в сутки. Когда просыпаюсь.
«Поэтому такой худой», – догадалась Романова.
– Ночью прекрасно. Ни души. Я могу гулять, думать. Деревья, луна…
«Сумасшедший, – догадалась Романова. – Мания преследования. Избегает людей».
– Тебе кажется, что тебя кто-то преследует? – проверила она.
– Жена. Она приходит и все время от меня чего-то хочет. А я от нее уже давно ничего не хочу.
– А редакторша?
– Она любит меня. А я ее. Она ждет ребенка.
«Так, – подумала Романова. – Мне места нет».
- Сказать – не сказать… (сборник) - Виктория Токарева - Русская современная проза
- Стрелец (сборник) - Виктория Токарева - Русская современная проза
- Наедине с собой (сборник) - Юрий Горюнов - Русская современная проза
- Свет на обочине (сборник) - Игорь Квятковский - Русская современная проза
- Собачья радость - Игорь Шабельников - Русская современная проза
- Человек – продукт эволюции?! Всё ли тут так однозначно?! - Артемий Низовцев - Русская современная проза
- Внутри клетки - Саша Чекалов - Русская современная проза
- Соломон, колдун, охранник Свинухов, молоко, баба Лена и др. Длинное название книги коротких рассказов - Вячеслав Харченко - Русская современная проза
- Код 315 - Лидия Резник - Русская современная проза
- Разумное начало заложено в способности здраво мыслить. Мои штрихи… - Сергей Демьянов - Русская современная проза