печать, ты же умеешь.
– А что за грамотка-то? – Голуба лег плашмя на черную, бездонную жижу и пополз к Степану.
– Ежели помру, узнаешь. Да не раньше, – даже полуутопший, Степан ерепенился. Крикнул – и тут же захлебнулся жижей.
– Сам подписи да печати ставить будешь, вернешься – сделаешь все. – Голуба подтянул березовый ствол, Степан пытался уцепиться за него, но шуя, облепленная тиной, соскальзывала.
– Проклятый кузнец. Из-за него остался одноруким… калекой…
– Эк вспомнил. Ничего, и с одной рукой сдюжишь. Давай, Степка, не время умирать. Давай!
* * *
В покоях горело полдюжины свечей. Седой крупный мужчина, окруженный добротными подсвечниками, казалось, священнодействовал. Перед ним на столе разложены были грамотки. Чернила, песок, пучок наточенных гусиных перьев и массивный перстень с переливчатым зеленым камнем – видно, что он проводил здесь немало времени.
Он читал, морщился, иногда шевелил губами, подносил грамотку ближе к глазам, когда не мог различить написанное.
– Стар, совсем стар… Эй, Хрисогонка, знаю, что здесь!
– Что изволишь, хозяин? – Седой, худой до невозможности мужичок выскочил из сеней.
– Подыщи мне пару-тройку дьячков, из молодых да разумных. Помощник мне нужен.
– Будет сделано, – поклонился мужичок.
– Что там?..
– Двоих, которые пытались утащить из собора иконы да золотые лампады, поймали.
– Кто?
– Один дьякон был – за пьянство выгнали. Второй из Вологды.
– Вологжанин – вор? Худо дело.
– Передать иродов в губную избу?[67]
– Да зачем? Скажешь старосте, выпорем их на площади при всем честном народе. И, Хрисогон…
– Что, Максим Яковлевич?
– Чтоб не встали оба.
– Справедливое решение. А еще сегодня известие получил.
– Какое?
– Степка с людьми своими уехал на заимку. Ту самую…
– Ха, забавник, завел себе тайные угодья. Что там у него, Хрисогон? Выведал?
– Известно что! – управляющий облизал узкие губы. – В амбарах зерно, в клетях – мягкой рухляди припасено. И товаров всяких – о том не выведали. Мушка мне прожужжала, что пищалей, пороха, пушек немало.
– Да… Стервец!
– С отцовой казны ворует. – Хрисогонка расплылся улыбкой, представляя, как Максим Яковлевич наказывает злонамеренного сына.
– Да что ж ворует… Денег ему даю, да все ж поменьше. У воды быть да не напиться? Не по-нашенски!
– Много там всего. Мушка жужжит, что там у него…
– Надоел ты с мушками своими. По-человечьи говори!
– Каюсь, – склонил седую островерхую голову Хрисогон. – Еще говорят, с собой ведьму взял.
Максим Яковлевич ничего не сказал, только крякнул недовольно.
– Присушила ведьма Степку, как есть присушила, – частил Хрисогон.
– Ты говори, да не заговаривайся! Место свое, смерд, знай. Не Степка он тебе, а Степан Максимович, на высоте он недоступной. Скоро избавится от ведьмы да в брак вступит. Помоги, Господи!
– Прости, хозяин.
– Прости да прости, а сам поди всякие мерзости в голове носишь, а, Хрисогонка?
– Как мог такое подумать! Я предан телом и душой, хоть сейчас жизнью ради тебя…
– Смотри, – протянул хозяин и махнул рукой, отпуская слугу.
Максим Строганов еще долго сидел в своих покоях, писал, а потом выглянул в окно, вздохнул и лег здесь же, на обитой бархатом лавке, прикрывшись медвежьей шкурой – жена страсть как не любила, когда он приходил в супружеские покои в разгар ночи.
* * *
Белые хлопья падали на траву и таяли. Отчего-то небеса запутались – послали снег на Троицу. Аксинья шла по тропе, ловила рукой хлопья, и не холодом они обдавали, а теплом. Босые ноги также не ощущали ни хвои, ни шишек. Поглядев вниз, увидела она светлую шерсть и когти. Подняла руку – поняла, что не человек боле.
Ощутив себя сильным зверем, в коем билась ярость и жажда жизни, открыла пасть и завыла, и внимал ей лес, точно околдованный. Лапы мягко ступали, безо всякого звука, Аксинья улыбалась и бежала все быстрее, чуяла тысячу запахов, слышала тысячу звуков.
Она бежала все быстрее, перепрыгивала через овраги, огибала огромные сосны и не ведала устали.
Снег уже не падал, ему на смену пришел дождь, но толстая шерсть преграждала путь влаге.
– У-у-у, – раздался ее крик.
Вдруг залаяли собаки. Близко, еще ближе… Она рванулась, уперлась в деревянный заплот, узнала заимку. Там, там спасение! Вдруг левую ногу-лапу пронзила боль, увидела она собаку, ощутила, как дюжина челюстей впивается в нее…
Аксинья застонала и открыла глаза. Странные, маетные сны донимали ее. И в реку окуналась она, и огненную корову доила, и посреди леса полотно ткала.
Села на лавку, поморгала – посреди ночной тьмы поняла, что не хочет окунуться в смутную марь. Зажгла две свечи. Ах, какой свет, яркий, ровный, не лучина бедняцкая. Чем заняться посреди ночи в незнакомом доме?
За окном заливались серебром ночные пичуги. Даже в доме слышен был плеск волн, Аксинья, словно ведомая русалками, спустилась к берегу. Прохладой овеяло ее разгоряченное лицо, мошки затеяли вокруг нее пляски, но знахарка, погруженная в свои думы, лишь отмахивалась от гнуса.
Давно ей во снах приходят волки. Разгадала она нехитрый секрет: темный волк – бывший муж Григорий, что являлся редко. Светлый волк с синими глазами – Степан, здесь бы и полная дура скумекала. Они то дрались меж собой, то грызли Аксинью, то делили Нютку. Сегодня случилось странное: сама Аксинья стала белым волком, странное чувство свободы и силы не оставило ее и после пробуждения.
Не оставил ее и страх. Она чувствовала, что Строганову угрожает какая-то опасность. Или все это бредни, навеянные незнакомым домом?
Аксинья вернулась в дом, поднялась в горницу, открыла сундуки, принялась перебирать старую Степанову одежу. Рваные порты, рубахи, выцветшие и затертые… Надобно заштопать, перестирать и отдать бедным. Авось зачтется.
Почти до рассвета она сидела над тряпицами, колола пальцы, не выйдя из странного оцепенения, губами шептала молитвы Богородице, сердцем просила помочь Матушку-землю. Ежели бы отец Евод вздумал спросить ее, в чем меж ними разница или обвинить в ереси, Аксинья бы не нашла ответа.
* * *
Шуя Степанова обхватила влажный скользкий ствол, Голуба потянул его из трясины. Медленно, ласково да с приговорами лешему и болотным девкам.
– Ты друга моего не трогай, красавица. А мы тебя поблагодарим, накормим да напоим…
– Голуба, что за околесицу несешь? Какая еще красавица? Фу! – Усы и бороду Степана залепила грязь, повисла комьями и при каждом его слове сыпалась прямо в рот.
– Ты покрепче держись, голуба.
По вершку, по вершочку вылезал Степан из болота. Смерть, что казалась неминуемой, отползала все дальше. Он будто слышал, как старуха грозила косой, обещала: «Скоро вернусь!»
– О-о-ох, – протянул он целую вечность спустя, лежа на твердом пятачке, поросшем густой травой – сухой, ломкой прошлогодней и упругой
