со всеми простилась, закатила торжественный стол и сказала, что выйдет через пару лет.
– Я буду тебя ждать, – тепло сказал холеный Вячеслав Палыч, и Ася с чистым сердцем и душевным подъемом вернулась домой.
Следующее утро, когда не нужно было никуда бежать, оказалось самым счастливым в ее жизни. Няню еще не рассчитали. Никуся с отрешенным видом отправлялась в школу, Нехорошев собирался на работу. Ася вышла на кухню в ночной сорочке и чмокнула его в шею: «Пойду еще посплю».
За Никусину жизнь Ася взялась с вдохновением. Ей думалось представить домашнее задание как увлекательное приключение, ей хотелось много говорить с Никой, ходить по выставкам, театрам, слушать музыку, смотреть кино. Но Ника не разделила Асиной страсти. Она все делала с мучительной гримасой, железную мамину логику и образный язык игнорировала, уроки учила под давлением, на танцы ходила с неохотой. Вяло смотрела, как мама на скамейке в раздевалке расстилает чистую салфеточку, чтобы Никуся села на нее попой в белых трусиках, как аккуратно складывала одежду, помещая нижнее белье в отдельный чистейший пакетик. Пока Ася поджарой борзой бегала по магазинам, Ника заканчивала занятие и высыпала из мешка одежду на грязный ковер. Уставившись в одну точку, она медленно поднимала с пола майку и неспешно натягивала ее на себя. Салфеточка под попу валялась около ботинок, впитывая осеннюю слякоть. Ася ежедневно собирала кучу Никусиного белья и устраивала стирку, чтобы наутро все повторить сначала. К порядку Ника не приучалась, зато Ася со временем заставила себя не видеть грязь. Стиральную машину крутила раз в два дня, а позже, как и все нормальные люди – раз в неделю по субботам.
В конце учебного года Ася, не особо веря в удачу, отвела Никусю в ближайшую музыкальную школу. Учительница по фортепиано – в коричневой юбке до середины икры и жидким пучком волос того же цвета – прохлопала в ладоши несложный ритм.
– Повтори, – улыбаясь, сказала она Нике.
Никуся отбила нечто очень приблизительное, и Ася закатила глаза. Ее собственное абсолютное чувство ритма не выдержало такого испытания. Пианистка дала «ля» большой акты и «ля» третьей. Какая нота выше?
– Первая, – сказала Ника.
– Выше – в смысле тоньше, писклявее, – подсказала Ася.
– Они обе писклявые. Только одна басит, а другая визжит.
– Пусть так, – улыбнулась училка. – Какую песню хочешь спеть?
– Никакую. Я не люблю петь. – Никуся равнодушно смотрела в окно на нежнейшую майскую листву.
– Наверное, вам стоит заняться чем-то еще. – Училка не хотела обидеть мать, но к Нике потеряла всякий интерес. – Танцами, например.
– Представляете, какие танцы без чувства ритма? – отчаявшись, прошептала Ася.
– А знаете что? – Пианистка встрепенулась. – У нас с сентября будет работать виолончелист, Константин Петрович. У него недобор. Давайте запишем вашу дочь к нему. У нее крепкие ручки, а вдруг?
– Хороший педагог? – ожила Ася.
– Он раньше в филармонии работал, но почему-то ушел. Это будет его первый класс в музыкальной школе.
С букетом и в белых блузках они предстали перед Константином Петровичем после летних каникул. Маленький и взъерошенный виолончелист смотрел вокруг растерянно, будто собирался сбежать.
– Как зовут? – спросил он сухо.
– Ника Нехорошева, – отфутболила его неприязнь Никуся.
– Анастасия – ее мама. – Ася улыбнулась и протянула руку.
Смысл жизни неожиданно вспыхнул в одном глазу виолончелиста, и он припал к Асиной руке губами, ударяя ей в нос крепким перегаром:
– Костик. В смысле… Константин Петрович. Ну-с, какую музыку ты любишь? – обратился он к Нике.
– Никакую.
– Тогда я сыграю Шопена. Если тебе понравится, будешь исполнять его в седьмом классе на экзамене.
Костик взял виолончель, подстроил лады и заплакал на ней мягким баритоном. У Аси подкатил комок к горлу. Божий дар всегда пробивал ее на слезы. Никуся прислонилась к закрытому пианино, подперла щеку пухленьким кулачком и заснула. Очнулись все одновременно. Костик отложил инструмент и протянул смычок Никусе.
– Покажи мне, как я его держал?
– Вот так. – Ника взяла смычок, взъерошилась, согнулась, как Костик, и, закатив глаза, начала водить им по воздуху, копируя учителя в малейших движениях.
Ася с Костиком расхохотались.
– На сегодня все. Приходите в следующий раз. – Костик метнул искру, вновь целуя изящную Асину руку и пухлую Никину ладошку, которую она бесцеремонно подсунула ему под нос.
У Аси началась новая жизнь. Теперь она дважды в неделю по-черепашьи носила на своем хребте застегнутую в чопорный чехол побитую виолончель, которую Нике выдали из школьных запасников. Она полюбила этот инструмент какой-то поздней любовью седого монаха, заметившего из оконца своей кельи юную молочницу с босыми ногами. Она выходила из своего тела всякий раз, когда Никуся опускала смычок на струны и издавала рыдающее крещендо, «ля» или «ми» на одноименных струнах. Пока Константин Петрович учил ее только извлекать звук, и она делала это медитативно. И, как казалось Асе, крайне мудро.
– У девочки странный талант, – поделился с ней Костик. – Она абсолютно неритмична, совершенно не способна интонировать, но… как она умеет плакать, как умеет передавать печаль! Мне и самому интересно, что из этого выйдет.
У Костика с Никой сложился необъяснимый тандем. Они могли долго смотреть друг другу в глаза, могли мычать, могли водить рукой в воздухе, гладя несуществующего зверя, могли смеяться, а могли просто молча сидеть и смотреть в окно на осень, меняющую потертый дешевенький пуховик на роскошь светлого соболя.
– Что чувствуешь? – спрашивал ее Костик.
– Запах канифоли, – отвечала она бесхитростно.
– А еще?
– Меняется время.
– Что грядет?
– Зима.
– Зимой на вокзале очень холодно, – вздыхал Костик.
– Ты кого-то встречаешь на вокзале? – в такие минуты Ника обращалась к Константину Петровичу на «ты», к его изумлению, это было приятно.
– Встречаю смерть.
– Ты видел ее в лицо?
– Пока нет.
– Как думаешь, она страшная?
– Не знаю. Думаю, она красивая.
– Сыграй про нее, пожалуйста.
Костик брал инструмент и восхитительным звуком играл свою версию смерти. Ника облокачивалась на закрытое пианино и засыпала.
– Как он сдаст первые экзамены? Он же ничему их не учит, – возмущалась в коридоре учительница по хору Вера Павловна. – Не продержится он у нас, закроют виолончельный класс.
Ася топталась за дверью с двумя пакетами «Дикси» в руках, дожидаясь конца урока и понимая, что Ника снова витала в облаках.
– Вера Ивановна, а почему Нику от хора освободили? – заискивающе спросила Ася.
– Как фамилия?
– Нехорошева.
Хористка подняла на Асю негодующую бровь.
– Да у нее вообще нет ни слуха, ни голоса. Ни-ка-ко-го! Как вас только в школу приняли? – Вера Павловна презрительно окинула Асю с головы до ног. – Где-то я вас раньше видела, мамочка…
Асю узнавали все реже
