заждались; ах ты, соня!.. Вот дрыхнуть-то здоровый, батюшки мои! -- замотал он головою.
-- Ты мне сколько должен? -- скаля зубы, злобно перебил его Созонт Максимович, и лицо его сразу налилось кровью, а губы побелели.
Егор оторопел.
-- Да как тебе сказать, чтобы не сбрехнуть,-- уже насильно улыбаясь, хотя втайне и думая, что Шавров шутит, пролепетал старик,-- ковша три опохмелки, что? Это можно в один минт сварганить, баб-то нету, хе-хе-хе!..-- Заглядывая хозяину в глаза, Егор тряс длинной бородой и хлипал.-- Мы не хуже твоего вчерась тоже порядочно клюкнули, а нынче с самого утра вот тут шурум-бурум,-- Егор дотронулся до лба и до висков.-- Квас-то у тебя никак свежий? Глотну маленько, может, отойдет от сердца...
Но Шавров порывисто дернул кружку из-под носа Егора, и квас расплескался по ковру и полу.
-- В дворяне записался, чертова паскуда? -- схватив себя за грудь, прохрипел Созонт Максимович, трясясь и пуча красные глаза. -- Заплати долги сначала, а потом дворянься, а покамест я в деревне дворянин, а ты и твой щенок -- холопы мне!.. Перчатки, бляху на картуз, ошейники -- в дворяне? Деньги дай!.. Зарежу, твари безживотные!..
Шавров вскочил с постели, покружился, как разъяренный бык, по горнице и, отыскав за большим степным зеркалом, с краев облепленным конфетными бумажками и водочными ярлыками, связку акациевых бирок, вытащил одну из них и, насмешливо и с ненавистью глядя на перепуганного старика, прошипел:
-- Шесть красных и семь гривен, чуешь? Через неделю я у тебя последние портки продам... Пошел, лярва, вон!..
Пришибленный Егор, виновато улыбаясь, потный, с трясущимися от стыда и гнева руками, как-то боком, пряча в сторону слезящиеся глаза, прошел через теплушку, долго шарил руками у притолоки, хотя дверь была настежь отворена, беззвучно, как по мягкой овчине, спустился с крыльца. Почему-то было жалко и смешно смотреть на его круглую загорелую лысину, похожую на новый, хорошо выжженный горшок, еще мало побывавший в печке и не обкоптившийся, на седые спутанные волосы, узенькой полоской идущие по затылку от уха и до уха, в которых торчал старый ржаной колос, на длинную, тонкую, морщинистую, как неудойное коровье вымя, шею и на грязные, в заплатах, пестрядинные штаны, мешком свисавшую мотню, на синюю рубаху, от лопаток до крестцов пропитанную потом. Вошла Павла.
-- Батюшка, у лавки мужики стоят, Иван Белых да Алексан Головочесов, просят в долг до новины.
Шавров метнулся.
-- Пускай подохнут с новиной, ни маковой росинки никому!..
Солдатка удивленно подняла брови.
-- Есть, которые на деньги. Там их много.
-- Всем только на деньги. Будет, поблаженствовали за мое здоровье... Я им да-ам до новины! -- заревел Шавров, крепко ругаясь и стуча кулаком по сундуку.-- Они у меня узнают, как я есть дармовщица, сук-кины сыны, бр-ро-дяги, нищета сверленая!..
Павла как-то по-особенному дернула подбородком и бросила резко:
-- Нам это не выгодно -- на деньги; брать никто не будет!..
-- А я снаряжу тебя с поклонами, чтоб брали,-- еще резче отозвался хозяин и, вытащив из-под себя ключи, сказал: -- Принеси мне льду из погреба...
И когда солдатка возвратилась с полною чашкою хрустящего льда, он, глотая его крупными кусками, говорил: -- Гнилье заставлю втридорога брать: я им страшней бога!.. Можешь ты это понимать, или нет?
Переменив голос, ласково спросил:
-- Ты что пасмурная, грызлась, что ли?
-- Там их три,-- надула губы Павла,-- проходу не дают, срамотно даже слушать... Я им не слуга в лаптях, чтоб этак величаться!.. Я лучше со двора уйду... Без мужа меня всякая глиста в полон может забрать...
Концом кисейного передника молодайка вытерла глаза.
Глядя на нее, я думал:
"Если бы я мог с тобою справиться, если б на то была моя воля, эх, и бил бы я тебя, стерву!"
А солдатка, словно догадавшись, о чем я думаю, зашипела:
-- Ты чего, чертенок, голову просовываешь? Я т-тебя, короста!..-- и как-то из-под низу, наотмашь хлестнула по щеке.
-- Ва-анька!-- заорал Шавров.-- Бесенок! Отломаю голову, если будешь подслушивать!..
Мимо Китовны, которая в таком же положении и на том же месте, на залавке, продолжала сидеть, пригорюнившись, я стрелой вылетел в сени, а оттуда под навес, схватил первые попавшиеся грабли и начал сгребать в кучу мусор, раздумывая: "Вот бы его теперь снохачом-то обозвать, черта рыжего, а эту -- шваброй..."
IX
Был на исходе летний вечер. Червонным золотом подернулась парча далеких облаков; легкой сероватой дымкой окуталось небо. Заблестели коньки крыш, пожаром зажглись окна, поперек дороги легли длинные строгие тени. Мягкая, лиловая, полупрозрачная на заходящем солнце пыль, поднятая телегами и пришедшим с поля стадом, неподвижным туманом заволокла улицу. Серебряные нити последних лучей, стрелами протянувшиеся от еле видных щелей на дощатом заборе, боролись с надвигающимися сумерками, печально бледнея и тая.
В избушку, где я обувался, стремительно вскочил, весь в поту и пыли, возбужденный Петя, крича не своим голосом:
-- Сейчас Васю видел!.. Ваня, сейчас видел Васю за околицей!..
Из горницы, через двор, неслись визги и дикие пьяные песни Шаврова, второй день кутившего с дьячком и работниками; под навесом, склонив голову на грудь, сидела Любка; Гавриловна с Варварой доили коров, а бабушка ушла от стыда к соседям.
Я подвил оборку, отряхнулся и, доставая с голобца одежду, сказал товарищу, поглядывая в окно:
-- Ты разве не слышал, что там делается? Лезь-ка на амбар, пока не поздно: я в ночное собираюсь...
-- Да ведь и он тоже в ночное! -- захлебнулся от восторга мальчик.-- Лапти обул, синяя рубаха с ластовицами, кругом его ребятишки, а он сидит на гнедке Егорием Победоносцем и этак руками -- то туда, то сюда, а те слушают, вытянув шеи, и молчат...
Петя поднимал и опускал худые, в цыпках, руки, поворачивался во все стороны, и глаз его блестел, как свечка, а лицо от торопливости подергивалось.
-- Иди спать! -- прикрикнул я.-- Пахома ждешь?
Раньше такие слова и такое событие, как пьянство в доме, к которому он с детства не привык и всегда до слез боялся, особенно если пьянство было с дракою, оглушили бы товарища, но теперь он словно ошалел.
-- Поровнялся со мной, кричит: "Здравствуй, пастушок!" А я --
