тебе в церковь», — как-то поддел его Дранников. «А что, смог бы», — беззлобно ответствовал Чечулин.
Это не противоречило правде. Аким Иванович был мастером на все руки. О таких говорят: и жнец, и кузнец, и на дуде дудец. Когда у Николая протерлись подметки и ноги стали болезненно ощущать нагретость чугунных плит перед печью, Аким Иванович ничтоже сумняшеся завел начальника к себе домой и в два счета подбил ботинки такой кожей из старых запасов, что казалось, ей сносу не будет.
Сегодня обер-мастер тоже не изменил своему обычаю. Слив пробу на плиту, классически, в одну точку, он отправился за печь и поднял такой трезвон-перезвон, что кое-кто закрыл ладонями уши.
— Кудахчет как курица, снесши яичко, — насмешливо проговорил второй подручный, кудлатый, горбоносый парень с впалыми глазами, придававшими ему злодейский вид.
— Чего оскалился? — приструнил его Вячеслав Чечулин. — А и верно яичко, да не простое, а золотое.
Стоявший рядом машинист завалочной машины, седоусый, пенсионного возраста человек, с началом войны вернувшийся в цех, несогласно замотал головой.
— Да нет, сейчас наш металл подороже золота. Золото — оно мягкое, им фашиста не пробьешь.
Реплика понравилась Балатьеву. Хорошо понимают люди значение дела, которому служат, и отдают ему все силы, физические и духовные. Очень трудно стало работать сталеварам. Прежде холодный дровяной газ хлопот доставлял мало, теперь же пламя, обогащенное мазутом, развивало такую высокую температуру в печи, что гляди да гляди, как бы не поджечь свод, как бы на глянцевой поверхности кирпича, зализанного пламенем, не появились потоки и не повисли сосульки.
До сего дня плавки в цехе выпускали дедовским способом. Выбирали из выпускного отверстия спекшийся огнеупорный порошок, вводили в печь длинный, толстый, тяжелый шомпол и били им в заднюю стенку, вслепую нащупывая выпускное отверстие. Большей частью находили его быстро, но случалось — операция эта затягивалась. В таком случае в металле выгорал углерод, возникала опасность не попасть в анализ, а следовательно, не выполнить заказ. В мирное время это не выглядело бы большой бедой — всякий металл шел в дело, голод на него был злющий, — а как начали варить оборонный металл, такие промашки посчитали бы преступными. Здесь прохлопали — где-то станки остановились, и на фронте патронов не хватило.
Как только в цехе перешли на оборонный металл, Балатьев нашел способ корректировать анализ. Однажды, бродя по заводу без особой цели, он обнаружил на складе мешки с графитным порошком. Лежал он тут с тех времен, когда раствором графита смазывали изложницы, что позволяло без особого труда извлекать из них слитки. Потом смазку изменили, перешли на известковую, а графит остался. Балатьев обрадовался ему несказанно. С этого времени у выпускного отверстия в железном закроме постоянно был графит, и если с выпуском запаздывали, добавляли его в ковш, бросая под струю. Графитовая пыль мгновенно растворялась в бурлящем металле, равномерно распределялась в нем, и углерод восстанавливался до нормы. Однако способ этот был рискованным из-за опасности переуглеродить металл и выскочить за верхний допустимый предел.
Балатьев решил избежать риска. Он предложил другой, куда более надежный способ выпуска стали — оставшуюся в отверстии корку пробивать с задней стороны печи. Но подручные наотрез отказались от такой непривычной операции — нужна была определенная сноровка, чтобы успеть отскочить от желоба, когда в него хлынет сталь. Иначе — ожог.
Когда первый подручный, появившись из-за печи на площадке, доложил, что отверстие подготовлено, Балатьев позвал всех к желобу и решил показать, что опасности, в сущности, нет, если быть элементарно внимательным. Убедившись, что отверстие хорошо подобрано, что ярко светившаяся корка утончилась до предела, взял лом и с третьего раза пробил ее. Сталь пошла по желобу сначала маленькой струей, а затем, прорвав оставшуюся корку, хлынула потоком.
Если поначалу подручные следили за Балатьевым с недоверием и опаской, то теперь стали открыто восхищаться им: «Ну и мастак! Вот это усрамил!»
— Отныне плавки будем пускать только так, — предупредил Балатьев.
Энтузиазма ребята не выказали, но возразить постыдились. Вступил в силу неписаный закон: что может у печи один, должны уметь остальные.
Не обрадовался нововведению и Аким Иванович Чечулин.
— Переоцениваете вы здешнего рабочего, — убежденно заявил он. — Не нужна ему эта новина, не любит он переучиваться.
— Это вы недооцениваете их, — укорил Балатьев. — Приняли они мазут, приняли более форсированный режим, примут и выпуск по-новому.
Аким Иванович выразительно провел рукой по небритому подбородку.
— Щетину подпалить можно.
— Что ж, не учась, и лапти не сплетешь. Придется смотреть в оба, — заключил Балатьев. — Уверен, возьмут на вооружение. Хотя бы из самолюбия. Оно ведь у каждого есть.
4
Николай шел к Светлане в крайне тревожном состоянии. Он понимал, что согласие на встречу она дала вынужденно, и не мог предугадать, как повернется у них разговор. Все же его грела надежда, что грубых выпадов Светлана себе не позволит, а с нареканиями он справится.
Окна гостиной были открыты, и оттуда доносились звука пианино, звуки явно минорные. «Она или Клементина Павловна? — мысленно разговаривал сам с собой Николай. — Светлана меланхолических вещей не любит, но когда настроение дрянное, попробуй сыграть „тра-ля-ля“».
Переступив порог в прихожую, Николай разулся, влез в нерастоптанные сандалии, выделенные специально для него и почему-то стоявшие отдельно, и, предупреждающе постучав, открыл дверь.
Когда он появился в комнате, Светлана мгновенно закрыла крышку инструмента и поднялась. Глаза ее смотрели отчужденно, были обращены как бы внутрь себя, и Николай испытал острое чувство смятения, какое возникает при виде больного, страдающего человека, которому не знаешь, как и чем помочь. Он понимал, о чем думает и что чувствует Светлана, и, ощущая полное свое бессилие, сам страдал. Однако нашел в себе силы сказать:
— Светочка, милая, все совсем не так, как ты вообразила. Тебе свойственно усложнять…
Приблизился к Светлане, но она отстраняюще выставила руки.
— Да? А тебе упрощать. Твое небрежение…
— Какое небрежение? В чем оно? Ты драматизируешь события.
Николай ждал ответа, и ожидание это было тем напряженнее, чем дольше оно длилось.
— Если ты ничего не понял, объяснять бесполезно. Все, что ты сказал в тот вечер… ну, когда в армию собирался… я приняла за чистую монету.
— Дослушай меня. — Николай старался не потерять логичность. — Я живу как в аду, у меня день смешался с ночью, и вносить этот ад в ваш дом… Уходить среди ночи, приходить среди ночи, отвечать на звонки среди ночи… Вы все трое работаете и ради меня лишиться покоя… Мне и тридцати нет, а я еле волочу ноги. А каково было бы твоим родителям?
Светлана не нашла ничего
