ударяла по столу, а глаза ее бегали по комнате.
— Я вошла сюда неожиданно, — сказала она, не смотря на дочь, — но ты позволила мне принимать в этом домике тех, которых мне нужно видеть. Я послала сказать пастору, чтобы он пришел сюда.
На лице Мошинской выразилось удивление.
— Не бойся, он придет вечером, — прибавила Козель. — Но кто здесь был с тобой, почему он спрятался?
Мошинская промолчала, не зная что отвечать, и мать пристально и с сожалением взглянула на нее.
— Понимаю, — сказала она, презрительно улыбаясь, — придворные интриги. Новый государь, новые люди; вы должны держаться как можно осторожнее на этом скользком льду, чтобы не упасть.
То, чего опасалась Мошинская, как раз случилось. Брюль появился в отворенных дверях соседней комнаты и, увидев личность, с которой перед тем никогда не встречался, но теперь сразу догадался кто это, остолбенел, не зная, что с собой делать.
Мошинская, которая сидела спокойно спинкой к двери, не видела его, но догадалась по глазам матери. Краска выступила у нее на лице, которое тотчас же побледнело у нее, но она быстро пришла в себя.
Козель не сводила глаз с красивого мужчины и так хладнокровно рассматривала его, как бы перед ней было какое-то животное, характер которого она хотела определить.
— Так это он? — спросила она, улыбаясь.
Мошинская повернулась.
Брюль стоял на пороге.
— Кто это? — опять спросила Козель.
— Министр Брюль, — тихо отвечала дочь.
— Все у вас новое, кроме потомства мужика… Брюль!.. Я не припоминаю себе ничего подобного. Подойдите, — сказала она, делая ему знак рукою, — не бойтесь. Вы видите перед собой жреца, первосвященника, жрицу… Слышали ли вы когда-нибудь обо мне? Я вдова короля Августа Сильного… Я была его женой… Вы видите перед собою графиню Козель, знаменитую во всем свете своим счастьем и своими несчастьями. У моих ног лежали владыки всего мира, я приказывала миллионам. Август любил только меня одну…
Она произносила эти слова медленным ровным голосом, а по лицу дочери видно было, какое неприятное впечатление производили на нее эти слова, но она не могла прервать их. Брюль тоже стоял молча и еще не вполне оправившись от удивления, но уже успел придать своему лицу то вежливое, заискивающее и привлекательное выражение, с которым он обыкновенно являлся перед посторонними. Немного нагнувшись, он, по-видимому, слушал с величайшим интересом.
— Вы имеете счастье видеть королеву, прибывшую с того света… умершую, погребенную, а живущую только для того, чтобы обращать неверных на путь истинный, чтобы проповедовать веру в единого Бога, который показался Моисею в горящей купине.
Мошинская, опустив глаза в землю, сильно взволнованная, то дрожала, то взглядом умоляла мать, чтобы она перестала…
Козель, поняв ли смущение дочери или молчание смущенного Брюля, встала с кресла.
— Я пойду отдохнуть, — сказала она, — не буду мешать вашей беседе. Дочь Козель должна править Саксонией, понимаю.
Сказав это, она тем же самым величественным шагом, и смотря вверх, медленно прошла мимо стола и исчезла за теми же дверями, через которые вошел в комнату Брюль.
На пороге дверей уже несколько раз напрасно показывалась девушка с серебряным блюдом в руках.
— Я пойду, — тихо сказал Брюль, взявшись за шляпу, — не хочу мешать вам. Этот день несчастен, но меня радует хоть то, что этот подлый Ваццорф, который вероятно хотел меня здесь застать, потерпел неудачу.
— Ваццорф имел медаль; и она его радовала; я вижу в нем заклятого врага. Что ты ему сделал?
— Я — ничего! Разве, что всегда был с ним любезен?
— Это ядовитая змея, я его знаю, — сказала Мошинская.
— Такой же мужик, как и его отец, — с презрением отвечал Брюль, пожимая плечами. — Но если он станет мне поперек дороги…
— А это двустишие на медали… разве оно не похоже на его безвкусные остроты?..
Брюль только взглянул на графиню, и мысль эта, по-видимому, поразила его.
— Я велю следить за ним, и если это так, то в таком случае, он недолго погуляет по свету.
Сказав это, он прижал к губам руку графини, схватил свой плащ, брошенный у двери, который, лежа в тени, остался незамеченным Вацдорфом и выбежал в сад.
Тою же тропинкою, по которой он шел сюда, в надежде на свободную, продолжительную беседу, теперь возвращался он назад, думая только о том, чтобы незамеченным добраться до дому. Калитка, от которой у него был ключ, запиралась изнутри, так что ему приходилось отворить ее и он вышел, не позаботившись предварительно выглянуть. Потому ему понадобилось все присутствие духа, чтобы не смутиться, когда выжидающий его Ваццорф приветствовал его в высшей степени вежливым и насмешливым поклоном.
Брюль возвратил его с такой любезностью и свободной веселостью, как будто не был пойман на месте преступления…
— Это вы, камергер, — воскликнул он, — как я счастлив!
— Это я могу назвать себя счастливым, — отвечал Вацдорф, — потому что, придя сюда наслаждаться запахом цветущих яблоней, я никогда не ожидал, что счастливая судьба позволит мне встретить ваше превосходительство здесь под яблонями. Если не ошибаюсь, то плод яблони, кажется, называется запрещенным.
— Именно! — воскликнул со смехом Брюль. — Ха, ха, ха! Но я пришел сюда не за плодом, и тем более запрещенным. Графиня Козель имела просьбу к нашему государю и королевичу и просила меня сюда явиться.
В этих словах было столько правдивости, что Вацдорф немного смутился.
— А вы, камергер, что здесь делаете, здесь, в этом сельском затишье? — сказал министр.
— Ищу счастья, которого не могу нигде найти, — проворчал камергер.
— Под яблонями?
— Случается оно и там и даже чаще, чем при дворе…
— Как вижу, вам не особенно нравится эта жизнь?
— Не имею к ней призвания, — возразил Вацдорф, медленно идя с Брюлем.
— Но у вас есть остроумие, оружие, защищаясь которым вам нечего бояться.
— Действительно, оружие, хорошее для делания врагов, — прибавил Вацдорф.
Некоторое время они шли молча, камергер, по-видимому, размышлял.
— Я не имел еще случая поздравить ваше превосходительство, — внезапно сказал он.
— С чем? — спросил Брюль.
— Везде говорят, что самому гениальному из министров назначена самая прекрасная девушка нашего двора.
Голос, которым он произносил эти слова, заключал в себе столько чувства, что Брюля моментально поразила мысль, что Вацдорф вероятно тот самый, которому отдала свое сердце прекрасная Франя. Это была догадка или, вернее, предчувствие. Он перевел дух.
— Если это так, — сказал он себе в душе, — то творец медали и любовник моей жены должен отправиться в безопасное место.
Но ни медаль, ни похищенное сердце еще не были доказаны. Они смотрели друг на друга, улыбаясь, но с ненавистью в глазах. Брюль, чем более кого терпеть не мог,
