даровое развлечение.
— Мы будем играть стихами, как мячиком, — продолжала Дама-Дож.-
— Зовут меня Милена Леоновна Гюнтер. Правила игры будут меняться. Вначале разминка. Я начинаю — вы продолжаете.
Услыхав какие-то глупости, вроде "приморозил пальчик" и "откуда
дровишки", я пристроился за широкой Левкиной спиной и принялся за "книгу седьмую". Рядом, уютно опустив голову на согнутые руки, дремал Боб.
"Симурдэн подошел поближе… он опустился
на колени, бережно приподнял руку Говэна
и прижался к ней губами…"
— "…Значит это кому-нибудь нужно!" — загремел класс.
Я вздрогнул и оторвался от страницы. Борька приподнял голову с пунцовым левым ухом и переложил ее на правую сторону.
— Кто это сказал?
Милена Леоновна дирижерским жестом подняла правую руку.
— Маленький принц! — пропищали девицы с правого ряда.
— Маяковский, — равнодушно изрекла Карташева.
— Умница, — умилилась Дама-Гюнтер. — А теперь…
В это время дверь приоткрылась, и показалось испуганное лицо классной
из седьмого «А».
— Ребя-а-та! — сказала она голосом кота Леопольда, но, упершись взглядом в
раскрасневшуюся Милену, тотчас же отступила в коридорную пустоту.
— Теперь, — невозмутимо продолжала литературная Матрона густым
басом. — Я прочитаю вам строки из популярных произведений, а вы назовете
мне их автора. Итак:
"Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты,
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты…"
— Пушкин! — загремело в ответ.
"Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою…"
— Пушкин! — опять дружно крикнули все к вящему изумлению Милены Леоновны, но, впрочем, ничего не сказала:
"Я встретил Вас — и все былое…"
— Пушкин! — опять заорал класс.
Брови Гюнтер поднялись довольно высоко:
"Средь шумного бала, случайно…"
— Пушкин! — убежденно гаркнул Димка Ложкин, поддержанный уже
нестройным хором единомышленников.
— Друзья мои! Друзья мои! — взмолилась Мэтронэсса. — Пушкин — Солнце нашей поэзии, но ведь в ней есть и другие светила!
Класс обескуражено молчал.
— "Средь шумного бала…" — это Толстой, только не тот, что "Буратино", — мрачно и неграмотно сказал я, исключительно из-за того, что затянувшаяся пауза могла помешать моему чтению. — А "сердце отжило" — у Тютчева.
— Прекрасно! Прекрасно!
— А "погибшая молодость" — у Лермонтова, — к моему несказанному
счастью вылезла Алиска, успевшая выведать ответ у не честолюбивой
Карташевой.
Это позволило мне опять приняться за Гюго.
"Что может быть выше правосудия? — справедливость…"
Я не успел дочитать фразу до конца, потому что Левка оглянулся
и зашипел:
— Ты что, не слышишь?
Я встрепенулся.
— Повторяю специально для вас, юноша. Я бросаю мячик, то есть
говорю широко известные поэтические строки. А вы возвращаете мне
его, декламируя из того же автора. Начинаем.
"Зима недаром злится…"
— "Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…" — парировал я, думая с досадой, что
любимый поэт отца очень точно выразил то, что я чувствовал в
данный момент.
— Прекрасно! Теперь вы, — обратилась она к Каташевой.-
"Чудная картина, как ты мне мила…"
Молчание.
Фет, Фет… Папа, когда мы на озера ездили килек каких-то ловить, которых Стоян пескарями называл, все говорил о росе:
"Смотри ты, как точно у Фета — "травы в рыдании". И что-то там еще, но я забыл. В общем, мячик упал.
— Один-ноль в мою пользу, — провозгласила Фру Гюнтер. — Продолжаем:
"Кроет уж лист золотой…"
— Майков. "Мой сад с каждым днем увядает", — разродилась Зита.
Я вздохнул с облегчением и уткнулся в книгу.
"Башня Тур словно приглядывалась к гильотине…"
— Теперь перейдем к поэзии Серебряного века, — услышал я краем уха. Но мне было не до нее. Ведь это я, как двойник Говэна, шел в свой последний путь… к гильотине. Неужели Симурдэн не спасет меня?
Я суеверно побоялся поставить на его место отца, но вот Стоян… Стоян, факт, послал бы всеобщее равенство куда подальше, выкрал бы меня, предварительно надавав оплеух, а потом вывез в какую-нибудь колонию Нового Света на флибустьерском фрегате.
— Символизм… акмеизм… футуризм…
Похоже, Милена Леоновна прочно взгромоздилась на своего любимого Пегаса и теперь высоко парила над нашим умственно усталым классом.
Я взглянул на Борьку. Казалось все эти непонятные слова зримо повисали лапшой на его оттопыренных ушах. Тут совершенно некстати Мэтрэсса оборвала свой монолог и предложила добровольцам вспомнить хотя бы несколько строк любого из поэтов начала века.
Ответом было гробовое молчание.
Тогда она не нашла ничего лучшего, как ходить между рядами и заглядывать всем в глаза.
— Блок… в белом венчике из роз, — изрекла начитанная Карташева.
— Наверное, не Блок, а Иисус Христос, — поспешила поправить ее Милена Леоновна. — "В белом венчике из роз
Впереди Иисус Христос…"
Теперь она нависла над первой партой.
— "Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…"
Вот, вот, именно новенькая, Даша Озмидова, сказала это.
И тут, о радость, прозвенел звонок.
Наши экзальтированные девицы окружили рухнувшую на стул преподавательницу, а мы с Борькой вышли поразмяться в коридор.
События, происшедшие на уроке "литры", не произвели на меня тогда
никакого впечатления, хотя вскользь я подумал, что эта "чернавка" отнюдь
не простая девчонка, раз такие стихи знает. Сам я "знаток поэзии Золотого века"
поневоле. Мне отец в детстве вместо сказок стихи читал, каждый вечер перед сном.
В пять лет невольное знание поэзии принесло мне некоторые дивиденды. На елке у отца в институте я по собственной инициативе продекламировал, стоя на стуле, отрывок из "Евгения Онегина":
"А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон…"
Все были в диком восторге, и я получил в подарок заводной луноход.
Не долго думая, я спихнул со стула нового чтеца и, вдохновленный успехом, изрек:
"Мы все глядим в Наполеоны,
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…"
Пунцовый от стыда отец стащил меня с пьедестала, но второй приз — большую конфету "Незнайка" — я все же получил.
Вечером в ожидании заслуженной похвалы я с гордостью показывал Стояну луноход и конфетный фантик. Но он жутко рассвирепел и заявил, что если я еще раз "буду искать легкой славы", то он зашьет мне рот нитками. Для пущего эффекта Стоян вытащил из кармана моток каких-то шнурков.
Про " легкую славу" я не совсем понял, но декламировать стихи по собственному желанию прекратил вплоть до этого урока.
Единственным поэтом, которого я "открыл" для себя сам во время коллективного посещения в третьем классе Поэтического театра, был Николай Гумилев.
Весь спектакль я просидел, открыв рот и, соответственно, пуская слюни. На сцене под звуки каких-то диковинных музыкальных инструментов ходили — нет, плавали, летали — удивительные существа в фантастических одеяниях и пели необыкновенные стихи.
Все это называлось "Веселые
