Но прежде чем уйти, он постоял и послушал. В тихих шумах свалившейся в лощину ночи слышалось рокотание далекого водопада, звонкие трели ручейков, хруст сухого сена на зубах лошадей. И вдруг резануло где-то в груди. Казалось, тонкое верещание исходило из-под камней, низвергнутых с высоты обрыва.
Аюб Тилла и угольщики вслушивались в звуки ночи, и холодная дрожь проходила по их спинам.
Они смотрели на каменную могилу, и жалости не было в их сердцах. Слишком уж обманутыми и обиженными чувствовали они себя, слишком долго господин датхо таскал их, мирных людей, по тернистым тропам газавата, кнутом и угрозами заставлял убивать, мучить.
Свершилась месть. Жестокая месть в сей жизни и в потусторонеем мире.
Они смотрели и думали о своем. Их лица прятала темнота, и каждый из них остался со своимл мыслями. Они не хотели говорить.
— А... а он не вылезет? — робко спросил Юнус-кары. — Вылезет из земли и... всех нас... Всем нам — конец...
Его слова вывели всех из молчания. Все встрепенулись и зашевелились.
— Нет... Кончился. Нелегко помирать пришлось его превосходительству Кумырбеку. Но теперь все! Тьфу!
Аюб плюнул на камни, заживо похоронившие Кумырбека, и пошел. Все угольщики тоже сплюнули. Зашаркали по камням шаги, забренчала сбруя взнуздываемых коней.
Стук копыт долго еще отдавался в горах.
На пороге хижины сидел Юнус-кары. Сжимая холодный ствол карабина, он судорожно позевывал. Временами он вздрагивал. Ему мерещились стоны убитых Кумырбеком жертв, проклятия пытаемых, вопли женщин и детей. Зверь был датхо, много ужасных дел было на его совести.
Но то были лишь голоса ночи. Камни хранили молчание.
Джаббар-Бык безмятежно спал, прикорнув тут же на камнях..
Ночь тихо ползла по невидимым во тьме вершинам.
ПОСЛЕДНЕЕ ЛОГОВО
ГНЕВ ПИР КАРАМ-ШАХА
Быки и ослы, несущие свои вьюки,
лучше людей, обижающих своих ближних.
Саади
Если бы дом можно было построить
с помощью крика, осел каждодневно
строил бы по два дома.
Ахикар
Близость тропика Рака в Пешавере очень ощутима. Гости изрядно терпели от горячего дыхания «дракона пустыни, ограниченного сводом небес и твердью земного круга».
Хозяин дома, известный бухарский купец Исмаил Диванбеги, в беседах проявлял изощренность и цветистость. Золотые зубы его в улыбке ослепляли. «Блеск слов — завеса мыслей». И Мирза Джалал, известный в Пешавере как Сахиб Джелял, ничем не выказывал нетерпения, утирая вновь и вновь выступающий на лбу пот и слушая любезные речи.
— Благоволите же расположиться поудобнее,— хлопотал Исмаил Диванбеги. — Наше жилище превратилось сегодня в пристанище огненных джиннов и уподобилось пышущему жаром тандыру нашей любезной тетушки Саломат-биби. О, здешние индусские чаппати разве сравнятся с ее бухарскими лепешками! О, жидкая тень здешних деревьев может ли, увы, сравниться с тенью нашего бухарского карагача — саада? О, наша незабвенная Бухара!
Речь лилась и лилась. Исмаил Диванбеги изощрялся в любезностях, но мало заботился об угощении. Пока ничего, кроме приторно-сладкого дехлинского шербета, мальчишка-бой на айван не принес. А лепешки тетушки Саломат-биби так и не появились на дастархане.
Суетливый старичок с морщинистой, обросшей похожими на мох волосами физиономией тихонько злословил:
— У скряги в очаге не разжигают огня, из трубы скряги не вылетает дым.
Переведя взгляд, Сахиб Джелял посмотрел на мшистого старикашку. Тьфу! Да ведь это впритык, бок о бок, восседает, поджав под себя по-турецки свои босые, все в подагрических шишках ноги, сам Хаджи Абду Хафиз — эмирский Ишик Агаси — Начальник Дверей, он же Главный с Посохом Бухарского Арка еще дореволюционных времен. Ишик Агаси вместе с эмиром Сеид Алим-ханом бежал из Бухары и теперь выполнял те же обязанности в Кала-и-Фатту. Но как он попал в Пешавер? Дорога из Кабула не близка, да и беспокойна из-за последних событий и неустройста в Афганском государстве. При столь тщедушном телосложении и почтенных годах далекий путь перенести нелегко. Видно, важные дела принудили господина Ишика Агаси оставить свой посох, свой шелкойый матрасик и почетное место по правую руку от эмирского трона и тащиться за тридевять земель, чтобы выпить бокал дехлийского шербета в саду скупца Исмаила Диванбеги.
Старик Ишйк Агаси слаб глазами и, видно, не узнал Сахиба Джеляда — бывшего своего начальника — в прошлом первого визиря и главного советника эмира. А то наверняка раскудахтался бы здесь совсем некстати.
Пеняя на свою ненаблюдательность, Сахиб Джелял рассматривал присутствующих, их скучающие бородатые лица с тусклыми глазами.
Все эти люди себе на уме. Они думают и решают. Действовать и исполнять они предоставляют другим. Но вот «действующих и исполняющих» почему-то и нет. А Сахиб Джелял рассчитывал встретить их здесь в доме Исмаила Диванбегн. Полное разочарование!
Счастье всегда во всем сопутствовала СахибуДжеяялу, удача не оставляла его и сейчас. «Всем черный барашек, а мне белый»,— подумал он.
С улицы донесся лошадиный топот. В ворота нетерпеливо застучали. Створки распахнулись — и на дорожки тихого сада, не сдерживая галопа, ворвалась кавалькада всадников, судя по одеянию, воинов гурков. Главный из них осадил коня перед айваноа так резко, что песок и куски дерна полетели в лицо спешившему уже навстречу Исмаилу Диванбеги.
— Сам вождь вождей Пир Карам-шах! — забрызгал слюной в ухо Сахибу Джелялу старый Ишик Агаси.— Приехал! Будет разговор. Будет дело.
Все поражало во всаднике — и броская внешность, и высокий зеленый тюрбан с алмазным аграфом, и расшитое золотыми нитями одеяние, и дорогое оружие, и драгоценная сбруя, и седло на коне. Стальные, холодные глаза на обожженном солнцем докрасна лице подавляли, требовали повиновения.
Все на айване поднялись и склонили спины в поклоне.
Легко, по-молодому соскочив с коня, Пир Карам-шах так же легко взбежал по ступенькам на айван.
Еще уводил под уздны коня конюх-саис, еще, гремя оружием и амуницией, спешивались темноликие гурки, а Пир Карам-шах, расположившись на почетном месте, «преградил плотиной власти» поток общепринятых любезностей хозяина и потребовал приступить к делам. Пир Карам-шах по-персидски говорил грамматически слишком правильно, что лишало его речь красок и эмоций. Так докладывают чиновники в канцеляриях о своих чиновничьих делах. Бесцветным голосом он спросил Ишика Агаси:
