(как они думают), а затем предлагает смелый путь вперед. Основы нашего понимания человеческого тела, утверждал Везалий, прогнили, и прогнили потому, что сам Гален основывал свою анатомию не на людях, а на обезьянах. Я совершенно уверен, провозглашал он, базируясь на возрожденном ныне искусстве препарирования в сочетании с внимательным чтением трудов Галена и многочисленными текстовыми реконструкциями, за которые не приношу извинений
, что сам он никогда не вскрывал человеческое тело, и более того, что, обманутый своими обезьянами… он часто и совершенно ошибочно находит недостатки у древних врачей, которые действительно обучались, вскрывая человеческий материал. Мысль о том, что выдающийся авторитет классической медицины и все врачи, веками следовавшие за ним, обращались с людьми, как с обезьянами, грозила превратить в посмешище и самого Галена, и все медицинское сообщество, поэтому множество людей в Европе отреагировали на высказывания Везалия с яростным негодованием. Однако эта борьба была обречена на проигрыш, поскольку Везалий демонстрировал европейской публике бесконечное множество различий между соответствующими органами человека и обезьяны, которых не заметил Гален; тем самым все упорствующие сторонники Галена оказывались в неудобном положении, будучи вынужденными признать, что они тоже не знают организм, несмотря на свои ученые степени.
Как и многие другие великие открытия, триумф Везалия являлся в большей степени вопросом презентации, нежели чего-либо иного. На самом деле Гален открыто говорил, что опирается на анатомию обезьян, используя сходство между некоторыми млекопитающими (как советовал Аристотель), чтобы справиться с трудностями поиска людей, которых можно препарировать. Однако Ренессанс был эпохой, одержимой идеей уникальности человека; его определял дискурс об ангелоподобном достоинстве человека и постоянные споры о том, что именно делает его таким особенным – место в Божьем плане, умение говорить, политическая природа, склонность к смеху, математике или даже пьянству; рассматривались все версии, кроме немыслимой идеи, что в человеке нет вообще ничего действительно уникального. Везалий стал героем, призванным этой эпохой, – ученым, сумевшим предоставить подробные доказательства того, чем человек отличается от так дискомфортно близких ему обезьян, и использовать их, чтобы объявить о наступлении новой эры, в которой пелена, застилающая наши глаза, спадет, открывая новые истины. При этом легко игнорировались недостатки в работе самого Везалия, особенно в анатомии черепа, поскольку его знания в этой области базировались в основном на черепах собак. Его открытия не просто идеально соответствовали эпохе, они также подготовили сцену к захватывающему продолжению, когда три века спустя европейская наука станет поздравлять себя с прямо противоположным открытием – тем, что люди и обезьяны очень тесно связаны друг с другом, и эта идея в равной степени потрясет глубоко укоренившиеся убеждения и будет встречена с аналогичным возмущением и неверием. Как метко выразился один философ, не научные открытия меняют наше представление о природе, а изменения в нашем представлении о природе позволяют совершать открытия. Европейское общество, лицом к лицу столкнувшееся в эту эпоху с миром, ставившим под сомнение его исключительный и уникальный статус, создавало новое представление об истории, природе и мире – представление, при котором европейский человек оставался бы в центре, и истинность которого демонстрировалась бы каскадом именно таких театрализованных открытий[261].
Вместо церковного собора в Мантуе в конце концов состоится Тридентский собор, в работе которого лютеране формально участия не принимали; его позиция по отношению к Реформации окажется гораздо менее примирительной. Роке отправится в Венецию в надежде познать секреты алхимии. А Симана Родригеша вскоре назначат провинциалом[262] португальского отделения Общества Иисуса.
XIV
História Trágico-Maritíma
На обратном пути из Макао Камоэнс находился в кризисе. Вечная тьма, к которой он, казалось, был пожизненно приговорен, не только не рассеялась, но, по сути, после ложного рассвета сгустилась еще сильнее. Эти превратности судьбы, которым капризы власти и фаворитизма подвергали молодых людей вроде Камоэнса, еще острее ощущались на фоне сведений об удивительной меритократической природе китайского государства. В отличие от европейской системы, где амбициозным молодым людям приходилось плавать в коррумпированной и непрозрачной системе покровительства, должности в огромном китайском государстве давно распределяли с помощью нескольких исключительно справедливых экзаменов. В подробных отчетах об этих процедурах, составленных в годы пребывания там Камоэнса, говорится о стандартизированной системе местных, региональных и национальных экзаменов, включавшей жестокие наказания за мошенничество и изобретательные способы добиться анонимности ответов, чтобы исключить возможность подкупа экзаменаторов. Должно быть, еще сильнее многих европейских читателей раздражал тот факт, что на экзаменах требовалось вспомнить великие классические произведения китайской литературы и истории и ответить на вопросы по ним: европейцев точно так же натаскивали в классике, но затем отправляли самим разбираться, как заработать на жизнь с помощью такого обучения. Китайское государство предлагало массу возможностей (один наблюдатель оценивал, что в каждой из 13 провинций насчитывалось до 3000 чиновников, не считая тех, кто работал в центральном правительстве) и создало в результате литературную культуру, намного опережавшую европейскую. На каждую государственную должность претендовало много конкурентов, и все они в процессе подготовки изучали классические тексты, что порождало спрос на множество копий стандартных текстов – спрос, который на протяжении шести веков удовлетворялся за счет печати. Только в одном ключевом центре бумажной промышленности трудилось 36 000 человек, и, несмотря на большое разнообразие разговорных диалектов, все подданные императора читали одинаковые иероглифы, что облегчало распространение письменных текстов по всей территории. Это также послужило толчком к созданию необъятной системы государственных архивов, на основе которых писалась история государства. Эта бюрократия была настолько мощной, что даже загробную жизнь в китайской культуре представляли государственным ведомством, заполненным бумагами и реестрами, где фиксировался отведенный срок жизни, – как мы видим в классическом романе того времени «Путешествие на Запад». Разумеется, подобная бюрократия не лишена изъянов: герой романа, царь обезьян Сунь Укун, становится бессмертным, просто вычеркнув свое имя в соответствующем списке[263].
Китайские книги начали проникать в Европу: друг Дамиана, историк Жуан де Барруш, приобрел набор китайских карт и книг и раба-китайца для их перевода, а сам Дамиан получил в свое распоряжение библиотеку королевы, где хранилось несколько китайских хроник. Вскоре после этого какая-то библиотека китайских книг прибыла на Филиппины; здесь ее перевели на испанский язык переводчики-сангли[264], после чего она отправилась в Европу. В эту библиотеку входили книги под названиями «Древность Китайского Царства, и о Начале Мира, и о том, в какое время и для кого он начался»; «О количестве и движении небес»; «О царствах и народах, о которых известно, и об особых вещах, которые в них находятся»; «О том, как играть за столами, и в шахматы, и как делать фокусы и управлять куклами»; «Об архитектуре и всевозможных
