было полной противоположностью холодному металлу его доспехов, ледяному камню дворца, морозному воздуху ночи.
Это тепло говорило о хрупкости жизни, о которой он давно забыл. О том, что под всеми этими слоями — шёлком, высокомерием, яростью, болью — она была просто живым существом. Хрупким, как птица, прижавшаяся к нему в поисках укрытия от бури.
Он замер, не дыша, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть это мгновение, не разрушить этот хрупкий, невозможный мост, возникший между ними. Его собственное тело, привыкшее к напряжению и готовности к бою, внезапно ощутило чужую слабость, доверие, которое было страшнее любой атаки. И этот жар, этот простой человеческий жар, растапливал лёд вокруг его сердца с пугающей, необратимой скоростью.
— Прости, — тут же отшатнулась она, словно обожжённая собственным порывом, смущённая до самой глубины души. Её щёки залились густым румянцем, и она поспешно отвела взгляд, уставившись куда-то в тень под своими ногами. — Я не должна была… это неподобающе. Просто… — голос её дрогнул, став тихим и уязвимым, — мне сейчас очень нужен был кто-то рядом.
Она стояла, опустив голову, как преступник, ожидающий приговора. Вся её поза выражала готовность к его гневу, к ледяному отторжению, к колкому замечанию, которое должно было вот-вот обрушиться на неё и восстановить привычные, чёткие границы между госпожой и стражем.
Лу Синь застыл. Он был парализован. Всё его существо всё ещё ощущало мимолётное, но жгучее эхо её тепла — легчайшее прикосновение её щеки к грубой шерсти шали, слабый, тёплый вес её тела, прижавшегося к нему на одно короткое мгновение. Он чувствовал запах её волос — чистый, простой, без всяких удушливых дворцовых духов, запах ветра и чего-то свежего, что странно контрастировало с её роскошными одеждами.
А ещё он чувствовал, как яростный, привычный шторм ненависти и гнева внутри него, бушевавший ещё секунду назад, внезапно… затих. Стих, ошеломлённый, сбитый с толку этим простым, искренним, абсолютно человеческим жестом. Не было расчёта, не было коварства — лишь чистая, незащищённая потребность в близости. И это обезоруживало его куда сильнее, чем любое проявление силы. Он стоял, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног, а все его старые убеждения трещат по швам.
— Думаю, мне надо прилечь, — тихо, почти беззвучно выдохнула она, её голос дрогнул, выдавая крайнюю степень усталости и душевной опустошённости.
Она медленно, двинулась в сторону своих покоев, её силуэт казался хрупким и беззащитным в сумраке ночи. Но в какой-то момент, сделав несколько шагов, она остановилась. Замерла на месте, будто наткнувшись на невидимую преграду. Затем, с невероятным усилием, повернулась к нему снова. Её глаза, всё ещё отуманенные слезами, смотрели на него с такой обнаженной надеждой и страхом, что ему стало физически больно.
— Лу Синь, — произнесла она, и её шёпот был слышен так же отчётливо, как крик. — Мне бы хотелось, чтобы рядом со мной был человек, которому я бы могла доверять. Который мог бы меня оберегать… а я его. — Она сделала крошечную паузу, словно сама пугаясь собственной смелости. — Я бы хотела, чтобы ты был этим человеком. Но я до сих пор не знаю твоих мотивов и мыслей. И меня это… пугает.
Он не ответил. Он не мог. Слова застряли у него в горле мёртвым, тяжёлым грузом. Он просто стоял, не в силах пошевелиться, глядя на её склонённую голову, на тонкую шею, такую уязвимую в лунном свете. И впервые за многие годы его душа, всегда кипевшая яростью и жаждой возмездия, была абсолютно пуста. Пуста от ненависти. Пуста от мести. В ней не было ничего, кроме оглушительного, всепоглощающего непонимания. Непонимания её, её поступков, её боли, её внезапного доверия. И тишины. Гробовой, звенящей тишины, в которой эхом отдавались её слова.
— Спокойной ночи, Лу Синь, — её голос прозвучал как последний аккорд в странной, болезненной симфонии этой ночи.
Она развернулась и ушла, растворившись в тени арочного прохода, оставив его одного под холодными, безразличными звёздами — с пустой душой, с обрушенным миром и с тихим, непроизнесённым ответом, который он так и не смог ей дать.
Глава 31
Комната Лу Синя была погружена в густую, почти осязаемую тьму, разрываемую лишь прерывистым, тяжёлым дыханием мужчины. Он сидел на краю своей жёсткой, одинокой койки, вцепившись пальцами в волосы, будто пытаясь физически выдавить из раскалённого черепа навязчивые, предательские образы.
Тёплое, мимолётное прикосновение, которое жгло сильнее раскалённого железа. Лёгкий вес её головы на своей груди. Нежный, чистый запах её волос, смешавшийся с запахом ночного воздуха и его собственного потного страха. Хрупкость её плеч под грубой тканью его одежды, когда она обняла его — такая беззащитная, что перехватывало дыхание. И её слова, тихие, обнажённые, врезавшиеся в память навеки: «Мне сейчас очень нужен был кто-то рядом.»
Он сжал кулаки до побеления костяшек, до хруста суставов. Его план, выстраданный годами, отточенный до автоматизма, тщательно выверенный, рассыпался в прах, как подгнившее дерево. Он больше не хотел её смерти. Эта мысль была чужеродной, ядовитой и пугающей, как чума, проникающая в самую душу. Он хотел… он хотел быть рядом. Не как тень, не как палач, а как… Он не смел даже подумать это слово. Он хотел видеть её улыбку, даже если она была печальной и вымученной. Слышать её голос, даже если он звучал повелительно и резко. Ощущать это странное, щемящее, сокрушительное тепло, которое разливалось в его оледеневшей груди при одном её взгляде. Это было сладкой пыткой, от которой не было спасения. И он сидел в темноте, разрываясь между прошлым, которое требовало мести, и настоящим, которое сулило нечто неизведанное и пугающе желанное.
Это было безумие. Чистейшее, беспросветное безумие. Предательство памяти матери, чей образ был выжжен в его сердце огнём мести. Предательство самого себя, своих клятв, всего, что он из себя строил все эти годы.
— А-а-а-а! — сдавленный, яростный, почти звериный стон вырвался из самой глубины его груди, разорвав гнетущую тишину кельи. Он вскочил с койки, и его тело, напряжённое до предела, метнулось к стене. Со всей силы, вложив в удар всю ярость, весь страх, всё отчаяние, он ударил кулаком в грубый, холодный камень.
Раздался глухой, ёмкий удар, за которым последовал отчётливый, неприятный хруст костяшек. Острая, яркая, почти очищающая боль пронзила его руку, взметнувшись по нервным окончаниям до самого плеча. Он прислонился горящим лбом к шершавой, прохладной поверхности стены, чувствуя, как по ссаженным, мгновенно распухшим костяшкам медленно сочится тёплая, липкая кровь. Физическая боль была проще. Она была
