Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мой отец это пережил, мистер Боффин, и я тоже переживу.
Произнося эту прощальную речь, он все размахивал рукой в воздухе и никак не давал ее мистеру Боффину, к великому его огорчению. Теперь же он с быстротой молнии сунул руку своему патрону; тот ее пожал, чувствуя, что бремя спадает с его души, и заметил, что, поскольку их дела устроены к общему удовольствию, он был бы рад заняться делами Вылезария. Кстати говоря, тот остался накануне вечером в самом незавидном положении, и весь день погода не благоприятствовала предстоящему походу на персов.
Мистер Вегг надел очки, но Вылезарию не суждено было присоединиться к их обществу в этот вечер. Не успел Вегг отыскать нужное место в книжке, как на лестнице послышались шаги миссис Боффин, такие непривычно тяжелые и торопливые, что мистер Боффин вскочил бы с места, предчувствуя нечто из ряда вон выходящее, даже если бы она не позвала его взволнованным голосом.
Мистер Боффин бросился к ней: она стояла на темной лестнице, тяжело дыша, с зажженной свечой в руке.
— Что случилось, душа моя?
— Не знаю, не знаю; иди скорей ко мне наверх.
В сильном изумлении мистер Боффин поднялся по лестнице и вошел вслед за миссис Боффин в их спальню, вторую большую комнату на одном этаже с той, где умер их бывший хозяин. Мистер Боффин огляделся по сторонам и не заметил ничего особенного, кроме сложенных на большом сундуке стопок белья, которое разбирала миссис Боффин.
— Что такое, милая? Да ты испугалась! Ты — и вдруг испугалась!
— Я, конечно, не трусиха, — отвечала миссис Боффин, садясь на стул, чтобы прийти в себя, и не выпуская руки мужа, — но это очень странно!
— Что странно, милая?
— Нодди, сегодня вечером я везде, во всем доме вижу лица старика и обоих детей.
— Что ты, душа моя? — воскликнул мистер Боффин, не без некоторого неприятного ощущения мурашек, пробежавших по спине.
— Я знаю, это кажется глупо, и все же это так.
— Где же тебе показалось, что ты их видела?
— Не знаю, где. Я их почувствовала.
— Дотронулась до них?
— Нет. Почувствовала в воздухе. Я разбирала белье на сундуке и, совсем не думая про старика и детей, напевала про себя, — и вдруг сразу почувствовала, что передо мной из темноты появилось лицо.
— Чье лицо? — спросил муж, озираясь вокруг.
— С минуту оно было лицом старика, потом стало молодеть. С минуту оно было лицом обоих детей, потом постарело. С минуту это было чье-то чужое лицо, а потом все эти лица сразу.
— А потом все пропало?
— Да, потом все пропало.
— Где ты была тогда, старушка?
— Здесь, у сундука. Ну, я этому не поддалась, все разбирала белье да напевала про себя. «Боже ты мой, — говорю себе, — стану думать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь приятном, оно и выйдет из головы». Вот я и стала думать про новый дом, про мисс Беллу Уилфер, стала скорее думать, а простыню держала в руках, вдруг вижу — эти лица словно прячутся в складках простыни; я ее и выронила.
Простыня все еще лежала на полу, там, где упала. Мистер Боффин поднял ее и положил на сундук.
— А потом ты побежала вниз?
— Нет, я решила пойти в другую комнату, стряхнуть все это с себя. Говорю: «Пойду прогуляюсь не спеша по комнате старика раза три из конца в конец, и тогда я от этого отделаюсь». Я вошла туда со свечой в руке, но как только подошла к кровати, весь воздух ими наполнился.
— Лицами?
— Да, и я даже чувствовала, что они повсюду; и во тьме за боковой дверью, и на маленькой лестнице, и словно плывут по воздуху во двор. Вот тогда я и позвала тебя.
Мистер Боффин, теряясь от изумления, глядел на миссис Боффин. Миссис Боффин, теряясь от волнения, не в силах объяснить мужу, в чем дело, глядела на мистера Боффина.
— Я думаю, милая, что надо сейчас же выпроводить Вегга, потому что он будет теперь жить в «Приюте», так чтобы ему, да и кому другому, не взбрело в голову, что в доме нечисто, если он это услышит и разболтает. Нам-то ведь лучше знать. Верно?
— Никогда со мной этого не было, — сказала миссис Боффин, — а я оставалась одна в доме и ходила по всем комнатам в любой час ночи. Я была в доме, когда смерть посетила его, была в доме и тогда, когда впервые в него вошло убийство, и до сих пор ничего не боялась.
— И не будешь бояться, душа моя, — сказал мистер Боффин. — Поверь мне, это все от мыслей, да оттого, что живешь в таком мрачном месте.
— Да, но почему раньше этого не было? — спросила миссис Боффин.
На это мистер Боффин мог только ответить замечанием, что все, что ни бывает на свете, должно же когда-нибудь начаться. Потом, забрав руку жены под свой локоть, чтобы та не оставалась больше одна переживать такие волнения, он сошел вниз, чтобы отпустить Вегга. Того клонило ко сну после сытного ужина, да и по натуре он был всегда рад отлынивать от работы, и потому с удовольствием заковылял восвояси, не сделав того, зачем пришел и за что ему заплатили.
Затем мистер Боффин надел шляпу, а миссис Боффин закуталась в шаль, и оба они, взяв связку ключей и зажженный фонарь, обошли весь этот унылый дом — унылый повсюду, кроме их собственных двух комнат, — от погреба до чердака. Не удовольствовавшись такой погоней за фантазиями миссис Боффин, они стали искать во дворе, в пристройках и под насыпями. Осмотрев все кругом, они поставили фонарь у подножия одной насыпи и спокойно прогуливались взад и вперед, совершая вечерний моцион, для того чтобы голова миссис Боффин окончательно проветрилась и освободилась от темной паутины.
— Ну вот, милая! — сказал мистер Боффин, когда они вернулись к ужину. — Видишь, как надо от этого лечиться. Совсем прошло, правда?
— Да, милый, — ответила миссис Боффин, снимая шаль. — Я больше не боюсь. И нисколько не волнуюсь. Я могу опять ходить по всему дому, как и прежде. Но только…
— Что? — сказал мистер Боффин.
— Но стоит мне только закрыть глаза…
— И что тогда?
— И тогда все они здесь! — задумчиво отвечала миссис Боффин, закрыв глаза и дотрагиваясь левой рукой до лба. — Лицо старика — и оно молодеет! Оба детских лица — и они стареют. Еще лицо, которое мне незнакомо. А то и все эти лица вместе.
Снова открыв глаза и увидев перед собой лицо мужа, она наклонилась через стол, похлопала его по щеке и принялась за ужин, объявив, что лицо у него лучше всех на свете.
Глава XVI
О питомцах и намеках
Секретарь взялся за работу, не теряя времени, и очень скоро его осмотрительность и аккуратность сказались на делах Золотого Мусорщика. Он твердо решил вникать в суть каждого дела, порученного ему хозяином, чтобы знать его вдоль и поперек, и эта решительность была ему свойственна так же, как и быстрота выполнения. Он не принимал никаких объяснений и сведений из вторых рук, но сам лично проверял все, что было ему поручено.
В поведении секретаря была одна черта, которая накладывала отпечаток на все остальные и могла бы внушить недоверие всякому, знавшему людей лучше, чем Золотой Мусорщик. Секретарь не выказывал излишнего любопытства и навязчивости, как и полагается секретарю, однако успокаивался, только добившись полного представления о деле во всем его объеме. В скором времени выяснилось из некоторых его замечаний, что он успел уже побывать в конторе, где хранилось завещание Гармона, и познакомиться с ним. Мистер Боффин, бывало, еще раздумывал, стоит или нет советоваться с ним насчет того или иного, как вдруг оказывалось, что он уже знает это обстоятельство и хорошо понимает его. Он даже и не пытался это скрыть и, видимо, был очень доволен, что в его обязанности входит такая подготовка по самым уязвимым пунктам, чтобы всегда быть на высоте.
Повторяем, это могло пробудить смутное недоверие в человеке, знающем свет лучше мистера Боффина. С другой стороны, секретарь был догадлив, скромен, не болтлив и так усерден, словно дела мистера Боффина были его личными.
В нем не было заметно ни охоты командовать людьми, ни охоты распоряжаться деньгами; он явно предпочитал, чтобы всем этим ведал сам мистер Боффин. Если он и искал власти, то разве только той, которую дает знание; той власти, которая зиждется на полном понимании дела.
Не только лицо секретаря всегда омрачало темное облако, но и на всем его поведении лежала непонятная тень. Нельзя сказать, чтобы он смущался, как в первый вечер знакомства с семьей Уилферов; теперь он уже не робел, и все же что-то от прежнего оставалось в нем. Не то чтобы манеры его казались дурными, как в тот вечер; он держался прекрасно, всегда был скромен, вежлив и мягок. Однако это «что-то» никогда не покидало его. О людях, которые перенесли тяжкое заточение, или страшный удар, или ради сохранения собственной жизни убили беззащитного человека, не раз писалось, что пережитое наложило на них неизгладимую печать, которая и остается до самой смерти. Неужели и на нем была такая печать?
- Уста и чаша - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Том 25. Наш общий друг. Книги 3 и 4 - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Очерки лондонских нравов - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Приключения Оливера Твиста - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим. Книга 1 - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди - Классическая проза
- Далекое путешествие - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Рождественская елка - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Рассказ бедняка о патенте - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Крошка Доррит. Книга 2. Богатство - Чарльз Диккенс - Классическая проза