Тлен не тронул бумаги Петра. Три фолианта содержали их перечень, но дело царевича Алексея ни в одном не значилось. Пожалуй, самой тайной из всех была книга гарнизонных записей, Поленов берег ее пуще зеницы ока.

Сына Петра Первого, царевича Алексея, убили в июне 1718 года - заря империи. Сына Николая Второго, царевича Алексея, убили в июле 1918 года закат империи. Тут брезжило нечто, Башуцкому недоступное. Не с такой бы головушкой задаваться вопросом громадным, однако реабилитированный гражданин опять чувствовал себя зеком с пропуском на бесконвойное хождение.

Петр казнил сотни стрельцов. Чудовищно! Меченное цифирью, массовое убийство ужасает ум, но не сердце. Иродово злодейство воспринимаешь злодейством Ирода, а не мукой безымянных младенцев. Но вот произносишь имя - возникает "ОН" и - потрясенность... Петр отдал палачу плоть от плоти. Соловьев, философ, не считал его великим человеком. Не потому, что Петр был недостаточно велик, а потому, что Петр был недостаточно человечен. Едва речь заходит о державе, обнаруживается развилка идеи и человечности. Грозный писал Курбскому: величайший из царей, Константин, ради царства сына своего, им же рожденного, убил... "Ради царства" Лютый готов был отдать Город. А Черчилль - Ковентри. Бульдог знал секретный приказ нацистского командования: дотла разбомбить Ковентри. Упреждение налета дало бы понять врагу, что англичане овладели ключом к архисекретному шифру. В расчете на будущие выгоды от владения этим ключом Черчилль обрек горожан, младенцев и старцев, всех обрек гибели. А Рузвельт, подняв бледные, как у Сперанского, руки, вздохнул: иногда приходится действовать вместо Бога.

Сторож зажигал свечи. Коллежский регистратор готовил наутро бумаги для Пушкина.

Поленов не благоволил Пушкину: в стихах "сладострастие, близкое к разврату". Прочитав "Бориса Годунова", ворчал, насупив кустистые брови: "Это не поэма, не роман, не трагедия и не творение гения". Тайный советник председательствовал в Отделении русского языка и словесности Академии наук и посему в точности знал, что есть гений.

Добро бы сочинитель Пушкин оставался в свите Аполлона, так нет, волочится за Клио. Приходится отворять Врата Истории. А перед кем отворять? Шеф жандармов трижды прав: посещение государственного архива разрешается единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства. Сочинитель Пушкин ею не пользуется.

Однако на всякого караульного довольно разводящего. Разводящим явился государь, он разрешил Пушкину рыться в архивах. Поленов испытал пренеприятнейшее чувство, род тяжелой одышки.

В комнате сырой и сумрачной Пушкин занимался историей Петра. Напольные часы английской работы цвякали на тверской манер: "ца-це", "це-ца". Регистратор Башуцкий приносил связки бумаг. Бумаги не шуршали, как осенние листья, а шептали, как сень старинного бора. "Сколько творческих мыслей тут могут развиться",- думал Пушкин. Его изначальный трепет, его подобострастие пред Петром рассеивались. Он обретал свободу суждений, этот дар архивных занятий.

"Очень хорошо, прекрасно, благодарю вас",- быстро говорил Пушкин коллежскому регистратору. Улыбка была яркой. Но всем его существом, казалось Милию Алексеевичу, владела ясность вечерняя - "воды струились тихо, жук жужжал"; душа нашла центр тяжести в желании блага всему сущему.

При виде Пушкина Милий Алексеевич испытал разнородные чувства. Захотелось согреть свою руку в руке сухой и горячей, но он не посмел, хотя явственно ощущал веяние его благожелательности. Она отзывалась давним, детским, внезапно очнувшимся запахом и чувством.

Будто в душной комнате, где пахнет маргарином, макаронами, старым ватным одеялом, оттаивает в плетеной корзине ворох хрусткого белья; корзину внесли со двора, там, на дворе, стираное белье закаржавело, выдубилось сухим морозом и солнцем и вот оттаивает, и духоту, запах обыденности теснит сизая, как вода в проруби, свежесть, и ты дышишь обновление и чисто, и так хорошо, такая отрада, словно заутра светлый праздник.

Все это было слитно с ожиданием. Милий Алексеевич не сомневался: вот-вот сбудется наитие, посетившее у Летнего сада, на невской набережной. Пушкинисты лишь предполагали, а он теперь знал: здесь, в поленовском архиве, служил доброхот Александра Сергеевича. Этим доброхотом был коллежский регистратор Башуцкий.

И точно. Разве государь не запретил брать из архива архивное? Строго-настрого запретил, и ничего деспотического не усмотрел бы в этом ни один из ярых ненавистников монарха. Но Пушкин, Александр Сергеевич Пушкин, случалось, брал бумаги домой. После его гибели тюльпаны все перерыли, ничего архивного не нашли. Потому и не нашли, что Пушкин, сознавая риск Башуцкого, не медлил возвратом. Вот так-то, именно так, однако и не в том главное, погодите-ка... Он завтра опять придет, велено приготовить бумаги. Он ладный, крепкий и ростом средний... Опять послышалась Милию Алексеевичу ивовая дудочка из-за холмов... "Мой предок Рача, мышцей бранной..." "Рача"-то и значит: невысокий... На нем черный плащ-альмавива, набрякший осенней сыростью. Он в новых башмаках от Пеля, лучшего в Городе сапожника, звук шагов четкий, быстрый, Пушкин нетерпелив, он работает в архиве со страстью. Он ждет бумаги, "преданные вечному забвению". В этих бумагах дело царевича Алексея. Пушкин не заслонится от проклятого вопроса, не скажет, как Рузвельт, вот-де приходилось действовать вместо Бога.

О, регистратор Башуцкий не преминет положить перед Пушкиным гарнизонный журнал поденных записей. Не отравили царевича и не сразил царевича апоплексический удар. Сказано в книге: 26 июня 1718 года, в восьмом часу утра, Петр и высшие сановники приехали в крепость; в Трубецком раскате был учинен застенок - царевича пытали; засим Петр и высшие сановники уехали; в шесть пополудни Алексей Петрович преставился, кончину царевича возвестил колокол.

На крови возведенное в кровь рушится. Летом восемнадцатого года убили двух царевичей, двух Алексеев.

Колокол звонил в шесть пополудни, светло было, Алексея Петровича убивали среди бела дня. Ну да, в потемках застенка, огонь, железо, камень все так, но и огромное небо,- когда погибают, небо не бывает с овчинку. И огромные кучевые облака,- когда казнят, они всегда огромны. Царевич превращался в запах, как вода в пар, и этот запах был запахом паленой плоти. И все же с последней тоской царевич увидел просторное, блеклое небо, где ласточки, ласточки, ласточки.

Звон курантов, медленно растекаясь, выстлал небо медной фольгой, Милий Алексеевич припозднился давеча в гостинице у лагерного приятеля-москвича, небо было близко и близок звон курантов, но словно бы отдельный, не городской, и думалось о том же, о чем думалось однажды в бараке усиленного режима: гибель идей предпочтительнее гибели людей.

А нынче регистратор Башуцкий, поджидая Пушкина, раскладывал на столе бумаги, "преданные вечному забвению", смурым пятном означался гарнизонный журнал поденных записей.

"Ца-це" цвикнули напольные часы, насморочным носом шмыгнул архивариус, Милий Алексеевич, подняв глаза, словно бы впервые взглянул на предка: точь-в-точь Езерский - длинный, худой, рябоватый. И в том же чине четырнадцатый класс, коллежский регистратор. Боже ты мой, бормотал Милий Алексеевич, башуцкие, езерские... "При императоре Петре один из них был четвертован, за связь с царевичем..." Четвертуют "за связь", расстреливают "за связь", ссылают "за связь", и нет распада связи времен. Да, но Пушкин оставил четвертованного езерского в черновиках. Не за родственника по крови грозил его Евгений - "Ужо тебе!" - нет, за гибель Любви, то есть Свободы.

Гневный, по-рачьи выпученный зрак, вращаясь востро, сверлил Милия Алексеевича. Два слова начертал Петр в последнем своем земном напряжении, два слова: "Отдайте всё..." Гадают доселе: кому и что? Молчать! Вам объявлено - всё. И добавлено: все.

Молотом о наковальню ударили копыта Коня: "Отдайте всё!" Резким выхлопом вторил Броневик: "Отдайте все!"

Башуцкие, схватившись за голову, кинулись наутек.

Ах, как бежали они, переломившись в поясе, простерев руки, вытянув тонкие шеи,- гуси, подбитые палкой. Сдвинулись вплотную площадь Сенатская и та, что у Финляндского вокзала. "Ужо тебе!" - рыкал Всадник, детище классицизма. "Ужо тебе!" - рычал Броневик, чудище кубизма. Клубились тучи, и там, в этих клубах, Город, качаясь, всеми своими шпилями и колокольнями вычерчивал огромные восьмерки.

В коммуналке занимал Башуцкий М. А. четырнадцать квадратных метров без двух квадратных дециметров. В комнате с окном на брандмауэр Башуцкий М. А. ел, пил, спал, работал. Если бы какая-нибудь инстанция вдруг поинтересовалась его житейщиной (что само по себе невероятно), он ответил бы нашим расхожим "нормально". Ясное дело, все зависит от точки отсчета, а если оная - стиль "баракко", то, стало быть, "нормально", особенно для квартиросъемщика, озабоченного проклятыми вопросами бытия.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 35

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Синие тюльпаны - Юрий Давыдов бесплатно.

Похожие на Синие тюльпаны - Юрий Давыдов книги

Испанский садовник. Древо Иуды - Арчибальд Джозеф Кронин - Классическая проза / Русская классическая проза
Вобла, пиво, девушка и кот - Ирина Калитина - Русская классическая проза
Убить железного дровосека - Игорь Владимирович Марков - Научная Фантастика / Русская классическая проза / Социально-психологическая
Последний суд - Вадим Шефнер - Русская классическая проза
Осенняя поездка в прошлое - Станислав Владимирович Далецкий - Прочее / Русская классическая проза
Незапертая дверь - Мария Метлицкая - Русская классическая проза / Современные любовные романы
Главный бандит Америки - 1924-1931 - Федор Раззаков - Русская классическая проза
К северу от первой парты - Александр Калинин - Русская классическая проза / Юмористическая проза
Сто лет Папаши Упрямца - Фань Ипин - Русская классическая проза
Краткая книга прощаний - Владимир Владимирович Рафеенко - Русская классическая проза

Оставить комментарий