Форма входа
Читем онлайн Медвежья кровь - Виктор Астафьев
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
— От кого?
— Да мало ли…
А, знаю, знаю, рассказывали мне, как обнаглел и расшалился в этих местах медведь. В прошлом году не было в тайге кедровой шишки, мало было ягод, потому и приплод зверьков был негуст, жидки выводки боровой птицы — медведь с Кузнецкого Алатау, с Телецкого озера, по перевалам и из-за перевалов ринулся на Абакан, надежные, видать, здесь от веку места в смысле корма. Но и во впадинах Абакана, куда спустился зверь, была бескормица. Медведи не накопили жира на зиму, не залегли в берлоги, стали добывать корм диким разбоем, даже нападали на людей, что случается редко. Один медведь неподалеку отсюда съел охотника, отправившегося напилить в лесу дров, и так съел, паразит и бродяга, что хоронили от человека одну ногу в резиновом сапоге. Лесозаготовителям наказывали не ходить на деляны без ружей и в одиночку — не слушались, похохатывали, и убили медведи трех человек с участка.
Рассказам подобного рода я всегда верю наполовину, но если даже и половина правдива — нечего искушать судьбу. Тем более что своими глазами видел множество следов и порух на берегу, наделанных медведями; в тайге — развороченные коряжины и муравейники, раскопанные бурундучьи норки с запасами, сломанные вершины и ветки кедрачей — медведь ел шишки. По наблюдениям таежных знатоков, зверь, гонимый голодом из-за перевалов и хребтов, тот, что явился сюда в прошлом году, — дожив до кормного лета, с кормных мест домой не собирается.
Густо матерого зверя стало по Абакану, а охотник какой нынче? Больше по пташке — вон выводки крохалей без мам и пап мечутся по реке, — да с шестом на норку иль с капканишком на соболя, с малопулькой на белку тоже не дрейфят. Орлы! Богатыри! А зверь умен. Видит: нет ему преград, возле станов шарится, по избушкам лазит. У одного охотника хлеб и зимние запасы съел, весь лес целлофаном загадил — харчи были в целлофановых мешочках.
Вот такие вот дела.
Воздух загустел, сделался тяжелым, дышалось трудно, спина моя и лоб в испарине, если ударит непогода, а она скоро ударит, чуял я, в избушке мне несдобровать, с моей хронической пневмонией плыть по реке, мчаться встречь дождю и снегу — это значит, прямо из тайги да в больницу.
— А что, если двинуть домой, мужики?
— Конечно, домой! — загалдели мои спутники. — Кое-что на первый раз увидели да изловили. Вот осенью приезжай, — приглашали они, проворно таская багаж в лодку. — Когда рыба из речек покатится, когда шишка поспеет, глухарь клевать камешки на берег выйдет, рябчик запищит, козел заблеет, марал заорет…
Я знал: не выпадет мне времени в этом году побывать еще раз на Абакане, но горячо сулился и надеялся приехать и верил: вдруг и в самом деле чудо какое занесет меня сюда.
Дорогой сорвали мы шпонку у винта в перекате, и, пока кормовой возился с мотором, спутники мои вышли из лодки — пособирать шишек, сроненных ветром или птицей. И пока они бродили по прибрежному лесу, лакомились спелой шипицей, мелкой брусничкой, глухариной красной бровью украсившей мшистый навес бережка, я, оглядевшись, увидел под красной-то бровкой, в наносном хламе крепкую спелую ягоду и узнал землянику. Принесло льдом, притолкало сюда полоску земли величиной с полотенечко, с корешками цепкой ягоды, и она долго укреплялась на новом каменном месте, поздно зацвела и вот все-таки вырастила, вызорила в конце августа ягоду с тем неповторимым, раннолетним запахом, который ведом деревенским людям. С детства, с рождения самого помнится он, не глохнет в памяти, не гаснет в глазах. Ягодки качались на поникло-жидких стебельках, и средь серых камней они были так ярки, так неожиданны, что невольная умиленность или нежность входила от них в душу, надежда на скорую будущую весну, на нечаянные радости. Легко отделялись самые спелые ягоды от звездочек, белые вдавыши сочились теплой, сладкой слюнкой, кожа ладони чувствовала и колкую тяжесть, и шершавость ярких-ярких золотинок по округлым ярким бокам. Смоет весной, утащит льдом этот зоревой лоскуток, все еще застенчиво белеющий двумя-тремя звездочками, и укрепится ль он в другом месте, на каменистом берегу? А может, останется здесь, меж камней, корешок-другой всеми любимой ягоды и усами прокрадется меж каменьев вверх, поймается за осыпь, вылезет в лесную прель и вытянет за собой ягодный веселый хоровод, и закружится он красной полянкой вместе с костяникой, брусникой и робким майничком?
А над всем этим спелым ягодным местом, мохнатою толпою на берег выскочив, будут шуметь кедрачи, густо усеянные крупной шишкой с уже налитым орехом в крепнущей, белой пока скорлупке, и в голых камнях ершисто и упрямо, с крепким, как бы ножницами резанным листом будет спеть и ядреным соком наливаться кызырган.
Но скоро поспеет орех, и начнут шишкари трясти кедрач, ломать, бить колотами, валить пилами. Кедрачу, растущему большей частью на глазу, под рукой, достанется от налетчиков прежде всего, и вытопчут те шишкобои земляничную полянку, выдернут с корнем кызырган, спалят костром мшистый берег с красной бровью. «А мы просо вытопчем, вытопчем…» — когда-то в шутливой хороводной песне пели мы, да уж не сеют просо в этих местах, и дети наших детей уже не поют про просо песен, а весело и порой бездумно уродуют тайгу под рев транзисторов и магнитофонов.
Вот один, другой, третий десяток километров идем на узкой, длинной, вместительной лодке по Абакану, а по бокам-то все косточки голые, лесные. Это работа здешних заготовителей — они рубят и возят на берег в основном кедр, пустоствольный, мохнатый, ощетиненный ломаными сучьями, и вместо волоков и дорог часто используют горные речки — прет тяжелая машина или трактор ломаные, обезображенные деревья, прет напропалую по дну, спрямляет повороты, сминает островки, мыски, шиверы и заостровки, сметает на пути всякую речную роскошную растительность и всякую живность по берегам и в воде.
Кромки берегов сплошь в нагромождениях горелых хлыстов и лесного хлама. Мало, очень мало удается выпилить путевых бревен из перестойного, огнем, смывами и оползнями порченного и битого леса. Все остальное в огонь, в дикопламенные, огромные костры.
«Да кабы горело!» — жалуются мои спутники.
Выгорает хвоя, сучки и сучья, лесная ломь и мелочь, дерева же, не пошедшие в штабеля, черными, обугленными стволами целят в небо, что пушки дулами, опаленными пороховым дымом. Местами ледоходом натащило земли, натолкало камешника меж порушенных и обгорелых останков леса; нанесло и кореньев и кустов, накрошило семян дудочника — новый культурный слой из кустов смородинника, вербача, краснотала, дудочника и разнотравного бурьяна нарос на горелых кручах. Остерегись, путник, влезать на лохматый бугор за ягодой — провалишься меж кустов, сквозь еще жидкие сплетения травы и кореньев, в современную преисподнюю из черно-синих, все еще угарно воняющих головешек, поломаешь ноги или руки и без посторонней помощи не выберешься из этого месива, бывшего когда-то тайгой.
Когда мы подплывали к поселку, в лицо нам ударили первые капли дождя и вытянуло с перевалов первые белые нити липкого снега. Вовремя мы убрались с Абакана, вовремя! Название реки, слышал я, в переводе с хакасского на русский язык означает Медвежья Кровь. Спасибо спутникам, спасибо реке, погоде, времени еще и за то, что никого мы не обидели, нигде не напакостили, ничьей крови, в том числе и медвежьей, не пролили. Кормовой спрятал ружье до случая где-то в тайге, в известной ему ухоронке при слиянии Большого и Малого Абакана. И оттого так прозрачны, так легки мои воспоминания о летней поездке в дальний край, в незнакомое место. А если и проскальзывает в них налет грусти, то это уже от возраста, от непрестанных дум о будущем нашем житье.
После того как рассказ этот был опубликован в журнале «Новый мир» в 1984 году, ко мне приходили письма, и одна половина авторов негодовала по поводу того, что никак мы не научимся не то что деликатности, но просто не избавимся от нахрапистого желания лезть «со своим уставом» в чужой дом. Вторая половина авторов, тоже негодуя, обвинила меня в отсутствии милосердия, мол, не в характере советских людей оставлять без помощи и внимания соотечественников своих, пусть и потаенных старообрядцев.
Один крупный лесовод, путешественник и организатор заповедников в нашей стране, выразил опасение, что вмешательство в жизнь Лыковых может кончиться для них плохо, привел примеры, как оторванные от прогресса народности, племена и семьи вымирали и вымирают от непонимания их образа жизни и от «щедрой» помощи собратьев по планете. Так, любители спортивных охот и легких, добычливых промыслов, выбив на северном побережье Америки и на Аляске тюленей, моржей и медведей, подорвав основной источник питания и жизни эскимосов, тут же прониклись к ним «жалостью» и двинули на помощь и спасение малых народов караваны и самолеты с доброкачественными продуктами, изготовленными в городе. Но эскимосы продолжали погибать от голодной смерти с полными животами — их желудок не принимал и не переваривал цивилизованную продукцию. А в пространствах Австралийского материка было обнаружено племя аборигенов, никогда не видевшее цивилизованных людей и никогда не общавшееся с ними. Премьер-министр Австралии, из истории своей страны знающий, как трагично для аборигенов кончается порой подобное общение, запретил сообщать местонахождение новооткрытого племени. Сообщение об этом обошло все газеты мира.
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Медвежья кровь - Виктор Астафьев бесплатно.
Похожие на Медвежья кровь - Виктор Астафьев книги
- Гуси-лебеди летят - Михаил Стельмах - Советская классическая проза
- Из тихого света - Виктор Астафьев - Советская классическая проза
- Глухая просека - Виктор Астафьев - Советская классическая проза
- Прокляты и убиты. Книга первая. Чертова яма - Виктор Астафьев - Советская классическая проза
- Синие сумерки - Виктор Астафьев - Советская классическая проза
- Сашка Лебедев - Виктор Астафьев - Советская классическая проза
- Русский алмаз - Виктор Астафьев - Советская классическая проза
- Пришлая - Виктор Астафьев - Советская классическая проза
- Твой дом - Агния Кузнецова (Маркова) - Советская классическая проза
- В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов - Советская классическая проза
