Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тихонов вскочил и начал торопливо натягивать сапоги. Он быстро оделся и стал во фронт. Унтер-офицер повернул его, как чучело, осмотрел со всех сторон и сказал:
– Эх ты, Иван-мученик, ружье-то возьми!
Тихонов не понял, зачем брать ружье, когда его ведут пороть шпицрутенами, но ружье взял.
Его вывели. Снег шуршал и оседал на крышах. Каркали, как перед дождем, вороны. Дым из труб прижимало к земле.
«Неужто весна?» – подумал Тихонов и зашагал по сизой жиже из воды и тающего снега. В домах было еще темно.
«Сотню ударов дадут, не меньше, – думал Тихонов. – Полковник горяч на слова. Где ж это видано, чтобы давали триста шпицрутенов! Тогда уж лучше камень на шею – и в прорубь».
Вышли на плац. В две узкие шеренги лицом друг к другу были выстроены солдаты с шомполами в руках. На фланге стояли барабанщики. Около них ходил, покуривая трубку, Мерк. Изредка носком сапога он легонько ударял то одного, то другого барабанщика по ногам – выравнивал строй.
Тихонова подвели к Мерку.
– Сними, братец, мундир, – сказал Мерк. Он внимательно смотрел, как Тихонов застывшими пальцами расстегивал медные пуговицы и стаскивал мундир. – Экий ты, братец, лодырь – рубаха у тебя рваная. Ну, гляди, держись молодцом.
– Рад стараться, ваше высокородие! – деревянным голосом крикнул Тихонов и снял рваную рубаху.
– Рота, слуша-ай! – прокричал Мерк и повернулся на каблуках.
Солдаты неестественно вытянулись и застыли. Барабанщики подняли палочки над серой кожей барабанов. Только посредине на каждом барабане темнело пятно от ударов.
Унтер-офицер и рыжеусый солдат привязали руки Тихонова к прикладу его ружья, взялись за дуло и повели Тихонова к началу шеренги. Тихонов шел медленно, будто недоумевая.
– Рота, слушай! – вторично крикнул Мерк. – По приказу командира полка! Прогнать рядового Тихонова сквозь строй. Дать триста ударов. Начина-а-ай!
– Ваше высокородие! – крикнул Тихонов и опустился на колени в мокрый снег.
– Начина-а-ай! – Мерк махнул перчаткой.
Загремели, сбиваясь, барабаны. Унтер-офицер и рыжеусый солдат рванули Тихонова за дуло ружья. Тихонов упал, прополз несколько шагов по снегу, поднялся и, шатаясь, вошел в тесный проход между солдатами. Просвистел первый шомпол.
– Раз! – хрипло крикнул унтер-офицер.
Снова свистнул шомпол.
– Два! – весело крикнул рыжеусый солдат.
Тогда Тихонов повернул к Мерку страшное, налитое кровью лицо и крикнул, срывая голос:
– Правду в кандалы не забьешь! Не забьешь, братцы! Придет им конец, извергам, кровососам!
Он бессвязно кричал и упирался. Со спины сочились струйки крови. Ныли и гудели барабаны. У солдат тряслись губы.
На пятидесятом ударе Тихонов упал. Его подняли. К спине прилипли комья кровавого снега.
Через несколько ударов он упал снова. Его волокли по снегу, он хрипел. Солдаты без приказа опустили шомпола. Барабаны затихли.
– Лежачего не бьют, – сказал, заикаясь, Мерк и подошел к Тихонову.
Унтер-офицер и рыжеусый солдат перевернули Тихонова лицом вверх. Мерк нагнулся. Тихонов открыл глаза и посмотрел на небо мутным, безжизненным взглядом. Потом он перевел глаза на Мерка, с натугой сел, и челюсти у него задвигались, будто он пережевывал черствый хлеб.
– Отойдите, ваше высокородие, – сказал унтер-офицер, – как бы беды не вышло.
Мерк быстро выпрямился. Тихонов хотел плюнуть ему в лицо, но кровавая слюна стекла у него по подбородку и застряла в небритой щетине.
– Убрать! – сказал Мерк, отвернулся и медленно пошел прочь.
Солдаты быстро подхватили Тихонова, положили на шинель лицом вниз и понесли в полковой лазарет.
Утром к Бестужеву приехали секунданты Киселева. Они застали Бестужева с правой рукой на перевязи.
– Я прошу вашего разрешения, – сказал Бестужев, – отложить дуэль на два дня. Вчера, возвращаясь ночью домой, я упал и повредил правую руку. Поверьте, что эта задержка мне крайне неприятна, но причина достаточно уважительная. Стрелять я не могу. Я приму все меры к тому, чтобы рука у меня была излечена в кратчайшее время.
– Мы снесемся об этом с господином Киселевым, – ответил один из секундантов, отставной шведский лейтенант, проживавший на мызе вблизи Мариенгамна, – и доложим его решение вашим секундантам. Разрешите узнать их имена.
Бестужев назвал Лобова и полкового лекаря Траубе. С утра он успел известить их об этом запиской.
– Может быть, вам прислать моего домашнего врача? – любезно предложил, прощаясь, швед.
Бестужев покраснел.
– Благодарю вас, – сказал он резко. – Я нахожусь на ногах и сам могу пройти в случае надобности в лазарет.
Секунданты откланялись и вышли.
Через час приехал на маленьких санках, запряженных водовозной клячей, полковой лекарь Траубе – подслеповатый, с покрытыми розовым пухом щеками, в громадных очках.
Он ласково мял левую руку Бестужева в пухлых ладонях и сказал, что Киселев, как известный забияка и дуэлянт, требует, чтобы дуэль состоялась не позже завтрашнего утра, с тем чтобы оба противника стреляли левой рукой.
Сердце у Бестужева упало. Он согласился. Траубе хотел осмотреть у Бестужева правую руку, но тот отмахнулся.
Траубе снял очки, долго протирал их красным платком и моргал светлыми ресницами, едва прикрывавшими его выпуклые глаза. Лицо лекаря морщилось, и углы рта дрожали.
– Павел Алексеич, – сказал он, потупившись, – что же это такое? Вот уж действительно, как говорят старики, настали черные дни.
– Да, времена черные.
– Сколько печальных событий! Ночью доставили ко мне в лазарет двух задержанных мятежников.
– Почему в лазарет?
– Офицер, как вы, должно быть, заметили, имеет запущенную рану на руке. Он нуждается в лечении, он истощен. А у матроса отморожены ноги.
– Доктор, – сказал Бестужев, – зачем вы их лечите? Чтобы можно было потом повесить?
Лекарь уронил на пол красный платок.
– Неужто вы полагаете, – спросил он испуганно, – что я должен отказаться от лечения?
– Это было бы благороднее. Для чего сохранять здоровье людям, если их ожидает неизбежная казнь?
– Может быть, император помилует их?
– Никогда!
– Я лечу их, – сказал лекарь, – потому что сохраняю надежду, что жизнь им будет возвращена.
– Кем?
Лекарь снова снял очки и начал судорожно их протирать.
– Кем? – повторил Бестужев. – Могут ли они бежать без посторонней помощи?
– Какое безумие! – воскликнул лекарь. – У всех дверей и окон стоят часовые.
Тогда Бестужев наклонился к лекарю и сказал тихо:
– Если у вас есть хоть капля мягкосердечия и чести, если совесть не позволяет вам быть участником казни, каковым вы сейчас являетесь, то слушайте…
Лекарь опасливо взглянул на окна и придвинулся к Бестужеву. Они говорили долго. Вставая, Бестужев сказал:
– Я буду у вас в лазарете сегодня вечером. Мне надобно ознакомиться с его расположением и заодно навестить солдата моей роты Тихонова. Его сегодня секли.
– Тогда торопитесь, – сказал лекарь. – Ему осталось жить недолго. Он потерял много крови.
Лекарь попрощался и вышел. Водовозная кляча медленно потащила его сани к лазарету.
Бестужев подошел к окошку и прижался лбом к холодному стеклу.
– Кровь… – сказал он с тоской. – Сердце запекается кровью.
В сумерки Анна с Бестужевым вышли из дому. Анна весь день тревожилась. Она видела, как к Бестужеву приезжали офицеры, видела лекаря, но ни о чем не спрашивала. Она думала, что все это связано с приготовлениями к побегу.
С утра до ранних сумерек она просидела у горящего камина, закутавшись в платок, и отказалась от обеда, даже от чашки кофе. При каждом шуме она вздрагивала: ей все время мерещился грохот барабанов.
За день она осунулась, морщинка легла около ее нервных, взлетающих бровей, и в глазах, когда она смотрела на Бестужева, появился печальный, материнский свет.
Бестужев не выдерживал ее взгляда и отводил глаза. Он чувствовал глубокое смущение оттого, что вынужден был молчать о дуэли.
Он непрестанно думал об Анне. Он испытывал жестокую горечь оттого, что их любовь началась так поздно и незадачливо, в эти черные, неспокойные дни. А ведь еще недавно она могла бы так пленительно расцвесть среди свежей и мягкой зимы, заставлявшей гулко биться горячее сердце, под веселый треск печей, под детский смех простодушных стариков, под звон прадедовских курантов.
Анна с Бестужевым вышли на окраину городка, к морскому берегу. Ноги проваливались в снег.
На берегу Анна тронула Бестужева за руку и показала на море. За неширокой полосой толстого треснувшего льда оно уже шумело пенистыми темными валами, и ветер нес в лицо водяную пыль.
Невдалеке виднелись корабли. Они качались, принимая удары волн. Якорные цепи то опускались в черную воду, то подымались с тяжелым звоном, и с них лились пенистые потоки.
Дул южный ветер. Временами начинал падать крупный мокрый снег. Он таял на лице и затягивал морские дали зловещей мутью. На кораблях уже зажигали фонари, и от тусклого их света вечер казался неприветливым и ненужным.
- Ночь в октябре - Константин Паустовский - Классическая проза
- Когда горит снег - Александр Перфильев - Классическая проза
- Дети подземелья - Владимир Короленко - Классическая проза
- Онича - Жан-Мари Гюстав Леклезио - Классическая проза
- Красное и чёрное - Фредерик Стендаль - Классическая проза
- Каприз Олмэйра - Джозеф Конрад - Классическая проза
- Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди - Классическая проза
- Зеленые глаза (пер. А. Акопян) - Густаво Беккер - Классическая проза
- Золотой браслет - Густаво Беккер - Классическая проза
- Очерки лондонских нравов - Чарльз Диккенс - Классическая проза