Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже не было речи ни о Джеке, ни о его матери, спор шел о верованиях каждого. Кучер Огюстен, захмелев, сделал весьма странное признание. Его бог — это солнце… Никаких других богов он не признает…
— Я — как слоны, я поклоняюсь солнцу!.. — повторял он с упорством пьяного.
Под конец его спросили, где он видел, что слоны поклоняются солнцу.
— Я это однажды видел на фотографическом снимке! — ответил он с величественным и глупым видом.
За это мадемуазель Констан назвала его безбожником и нечестивцем, а кухарка, толстая пикардийка, с чисто крестьянским лукавством старалась урезонить спорщиков:
— Оба вы не правы. Нешто о вере спорят?..
Ну, а Джек?.. Что он делал все это время?
Сидя на самом краешке стола, разомлев от жарко натопленной плиты и непрекращающегося спора этих невежественных людей, он дремал, уронив голову на руку, и его золотистые кудри рассыпались по рукаву бархатного костюмчика. В полудреме, предшествующей сну, который в конце концов сморил его за столом, сну тяжелому и томительному, он, казалось, различал шушуканье трех слуг… Теперь ему чудилось, что говорят о нем, но голоса слышались где-то далеко, очень далеко, они звучали, как в тумане.
— А от кого он у нее, ребеночек? — спрашивала кухарка.
— Ничего я об этом не знаю, — отвечала Констан. — Одно мне доподлинно известно: оставаться ему тут нельзя, и она велела приискать для него пансион.
Кучер икнул и, запинаясь, пробормотал:
— Погодите, погодите. Знаю я один пансион, да еще знаменитый, он вам вот как под… подойдет. Называется эта штука коллеж… нет, не коллеж… ги… гимназия Моронваля. Но это все равно что коллеж. Когда я еще жил у Саидов, у этих моих египтян, я туда возил ихнего сынка, и хозяин заведения, черномазый такой, все совал мне проспекты. У меня, верно, один еще сохранился».
Кучер стал рыться в бумажнике и среди пожелтевших листков, которые он выложил на стол, отыскал самый захватанный.
— Вот, — проговорил он с торжествующим видом.
Потом расправил бумажонку и принялся читать, а вернее, с трудом разбирать по слогам:
— «Ги… гимназия… Моронваля… в… в…»
— Дай-ка мне, — прервала его мадемуазель Констан и, взяв у него из рук проспект, единым духом прочла:
— «Гимназия Моронваля, авеню Монтеня, двадцать пять. В самом красивом квартале Парижа. Семейное заведение. Большой сад. Число воспитанников ограничено. Уроки французского произношения по методе Моронваль-Декостер. Исправление всякого рода недостатков в произношении путем правильной постановки органов речи…»
Камеристка остановилась, чтобы немного отдышаться, и сказала:
— По-моему, это нам вполне годится.
— Как же не годится, — подхватила кухарка, вытаращив глаза.
— «…органов речи. Выразительное чтение, правила произношения и дыхания…»
Чтение проспекта продолжалось, но Джек уже уснул и ничего больше не слышал.
Ему снился сон.
Да, в то время, как его будущее оживленно обсуждалось за этим неопрятным кухонным столом, в то время, как его мать в розовом костюме Шалости бездумно веселилась неизвестно где, мальчик видел во сне давешнего священника, который проникновенным, кротким голосом говорил:
«Несчастный ребенок!..»
II. ГИМНАЗИЯ МОРОНВАЛЯ
«Авеню Монтеня, 25, в самом красивом квартале Парижа», — гласил проспект Моронваля.
И впрямь невозможно отрицать, что авеню Монтеня находится в одном из самых красивых кварталов Парижа, в самом сердце Елисейских полей, и жить здесь куда как приятно, ибо с одного конца улицы видна набережная Сены, а с другого — круглая площадь и водометы, обсаженные цветами. И все же улица кажется какой-то несуразной, разномастной, будто прокладывали ее наспех, да так и не закончили.
По соседству с внушительными особняками, украсившими закругленные свои грани зеркальными стеклами, сквозь которые можно разглядеть занавеси светлого шелка, золоченые статуэтки и аляповатые жардиньерки, лепятся жилища рабочих, хибары, откуда доносится стук молотков каретника или кузнеца. Здесь когда-то было предместье, по вечерам скрипки Мабиля до сих пор оживляют его обычным шумом модного загородного кабачка. В те времена на авеню Монтеня выходили, да, верно, и сейчас еще выходят, два-три омерзительных проулка — живое напоминание о старинной Аллее вдов, — и унылое их обличье составляло необычайно резкий контраст С окружающим великолепием.
Один из этих переулков начинался возле дома номер 25 по авеню Монтеня; именовали его проездом Двенадцати домов.
Золоченые буквы на фронтоне стрельчатой решетки, закрывавшей проезд, горделиво объявляли, что учебное заведение Моронваля расположено именно здесь. Но, едва миновав решетку, вы сразу же увязали в черной, зловонной, неистребимой грязи, грязи пустыря, какую оставляют вокруг себя разрушаемые либо вновь возводимые строения. Сточная канава посреди дороги, фонарь, раскачивающийся прямо над головой, два ряда низкопробных меблирашек, домишек, заплатанных старыми досками, — все переносило вас лет на сорок назад и на другой край Парижа, к заставе Лашапель или к Менильмонтану.
Вокруг всех этих деревянных домишек с их крытыми галереями, балконами, наружными лесенками сушилось белье, стояли клетки с кроликами, копошились оборванные детишки, крались худые кошки, вышагивали прирученные сороки.
Удивительное дело! На столь малом пространстве кишело множество людей — конюхи-англичане, слуги без места, целое море ветхих ливрей, лохмотьев, красных жилетов и клетчатых фуражек. Прибавьте к этому, что каждый вечер на закате сюда возвращались, завершив дневные труды, старухи, дающие стулья на подержание, запряженные козами тележки, владельцы кукольных балаганчиков, продавцы вафель, барышники, промышляющие перепродажей редкостных собак, всякого рода попрошайки, лилипуты из цирка «Ипподром» с карликовыми пони и фанерными афишами, и вы составите себе некоторое представление об этом столь причудливо расположенном проулке: он походил на угрюмые и тесные кулисы позади великолепной декорации — позади Елисейских полей. Этот вечно клокочущий проулок, окруженный зеленой завесой деревьев, куда глухо долетал стук проезжавших экипажей, казался убогой изнанкой лежавших вокруг невозмутимо роскошных улиц.
Гимназия Моронваля отнюдь не разрушала этого живописного ансамбля.
По нескольку раз в день высокий и необыкновенно тощий мулат с прямыми, ниспадающими на плечи волосами, в широкополой квакерской шляпе, сдвинутой на затылок так, что она напоминала нимб, проходил с | сосредоточенным видом по проулку в сопровождении шести подростков, чья кожа была самых разных оттенков — от медно-красного до черного, как смоль. Выряженные в потертые форменные тужурки, худые, неопрятные, вялые, они походили на взбунтовавшийся отряд колониальной армии.
Это директор гимназии, г-н Моронваль, выводил на прогулку «питомцев жарких стран», как он именовал своих воспитанников. Без дела слонявшийся по улице «многоцветный» пансион, где занятия велись от случая к случаю, а также диковинная внешность его преподавателей дополняли необычную физиономию проезда Двенадцати домов.
Если бы г-жа де Баранси самолично привезла в гимназию своего ребенка, то вид сего Двора чудес,[1] которым нужно было пройти, чтобы очутиться в заведении, несомненно, устрашил бы ее, и она ни за что не согласилась бы оставить «своего дорогого сыночка» в такой клоаке. Однако визит к отцам иезуитам был настолько неудачным, встреченный ею прием был так далек от того, на какой она рассчитывала, что бедняжка Ида, в сущности весьма робкая и легко терявшаяся, опасаясь новых унижений, поручила своей камеристке, мадемуазель Констан, отвезти Джека в пансион, незадолго до того выбранный для него слугами.
И вот однажды, в печальное, холодное и снежное утро, экипаж Иды де Баранси остановился на авеню Монтеня перед золоченой вывеской гимназии Моронваля.
Проулок был пустынен, фонарь скрипел на веревке, дощатые стены лачуг и промасленная бумага, служившая оконными стеклами, — все имело такой ветхий, убогий и жалкий вид, какой придает домам недавнее наводнение либо соседство канала, набережные которого еще не сооружены.
Отважный фактотум[2] безбоязненно продвигался вперед, держа в одной руке ручку мальчика, а в другой — зонт.
Возле двенадцатого дома они остановились.
Здесь был конец проулка, в этом месте особенно узкого: протиснувшись меж двух высоких стен, он выходил на улицу Марбеф. Тонкие черные ветви вздрагивали от холода над потускневшими зелеными воротами.
Относительная чистота говорила о соседстве аристократического учебного заведения: устричные раковины, черепки, ржавые и продавленные коробки из — под сардин были старательно убраны в сторону от зеленых ворот — массивных, прочных, грозных, как будто они закрывали доступ в тюрьму или в монастырь.
- 1. Необычайные приключения Тартарена из Тараскона - Альфонс Доде - Классическая проза
- Тартарен из Тараскона - Альфонс Доде - Классическая проза
- Этюды и зарисовки - Альфонс Доде - Классическая проза
- Малыш - Альфонс Доде - Классическая проза
- Дитте - дитя человеческое - Мартин Нексе - Классическая проза
- Мой Сталинград - Михаил Алексеев - Классическая проза
- Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя - Классическая проза
- Господин Бержере в Париже - Анатоль Франс - Классическая проза
- Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди - Классическая проза
- Летняя гроза - Пелам Вудхаус - Классическая проза