Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как могли советские граждане формировать свои «документальные Я»? Самый простой способ — сообщать ложные данные и фабриковать поддельные документы. Карикатура, напечатанная в конце 1930-х гг. в юмористическом журнале «Крокодил» (см. рис. 2), дает понять, что такая практика была широко распространена. На ней изображена анкета из личного дела. В каждой графе рисунками показаны «правдивые» сведения об авторе, способные доставить ему немало неприятностей (до революции служил в охранке, во время Гражданской войны — в Белой армии и т. д.). Поверх этих рисунков написаны обтекаемые «лживые» ответы на вопросы анкеты, которые, наоборот, могли бы помочь карьере автора (социальное положение до революции — служащий, участвовал в Гражданской войне и пр.).
Рис. 2. «Анкета и жизнь». Рис. К. Ротова (Крокодил. 1935. № 10. 4-я с. обл.)Можно было купить на черном рынке фальшивый паспорт и соответственно набор основных персональных данных (место и дата рождения, национальность, социальное положение), которые впоследствии будут заноситься в разнообразные личные дела. До введения паспортов крестьяне, уходившие из деревни на заработки, подпоив местных должностных лиц, получали у них справки с отметкой о «хорошем» социальном положении («бедняк» вместо «зажиточный» или «кулак»)[15].
Помимо прямой фальсификации, в распоряжении советских граждан имелось много других способов манипулировать своим «документальным Я». Его можно было изменить, совершив определенные действия. Например, женщина из бывшего привилегированного класса выходила замуж за рабочего (послереволюционный эквивалент «хорошей партии»), отрекаясь тем самым от своего происхождения и разделяя «классовое положение» мужа. Сын интеллигентов шел после школы на завод, чтобы, отработав там около года, поступить в институт как «пролетарий». Сын кулака, желавший получить высшее образование, пытался попасть на рабфак (рабочий подготовительный факультет) либо сначала в армию (хотя официально туда кулацких детей не брали), чтобы также приобрести «пролетарские» права. Сельский священник отправлял детей к родственникам, находящимся в лучшем социальном положении, и те становились их опекунами или приемными родителями.
Процесс формирования «документального Я», как правило, включал два основных компонента: написание автобиографии, которую человек составлял сам, и заполнение анкеты. В автобиографии можно было опустить щекотливые моменты, например пребывание на территории, занятой Белой армией, в годы Гражданской войны. Если человеку приходилось в жизни сменить много разных занятий, он мог сделать упор на одних и обойти молчанием другие. В сложной социальной ситуации (если, к примеру, бедный родственник жил у богатого и работал на него) одну ее интерпретацию (в данном случае — «эксплуатируемый работник») можно было предпочесть другой («член семьи»)[16].
Наконец, в некоторых обстоятельствах существовала возможность оспорить или обжаловать нежелательную социальную классификацию своего «документального Я». Хотя граждане, ходатайствовавшие перед судом об официальном изменении их «сословия», руководствовались ошибочным представлением о том, что может советский закон, вполне можно было пожаловаться на те или иные дискриминационные меры, заявляя, что твое классовое положение определяется неверно[17]. Так поступали (по сути, пытаясь редактировать отдельные бюрократические «документальные Я») в случае лишения избирательных прав{31}, исключения студента из вуза, объявления крестьянина кулаком с целью чрезвычайного налогообложения в 1920-е гг., вынесения сурового приговора, продиктованного якобы неверным представлением о социальном положении обвиняемого, получения продовольственных карточек низкой категории, выселения «классово-чуждого элемента» из квартиры, отказа жилотдела признать за человеком право на дополнительную площадь из-за его социального положения[18]. Жалобщик объяснял, почему он заслуживает не той социальной категории, какую присвоили ему в учреждении, куда он направляет жалобу, подкрепляя порой свои претензии документами, взятыми из своего «документального Я» в другом учреждении.
Самозванство
Любое конструирование идентичности требует от человека перевоплощаться, в обоих значениях этого слова, предлагаемых Оксфордским словарем английского языка: «1) изображать чей-то облик или характер; играть роль; 2) принимать образ реальной личности, воплощать ее». Но в определенный момент и в определенных обстоятельствах перевоплощение становится самозванством, которое Оксфордский словарь называет «умышленным обманом других людей, мошенничеством». Иными словами, перевоплощение всегда балансирует на грани самозванства, и общество, где значительное число граждан активно занято перевоплощением, рискует превратиться в общество, где широко распространены самозванство и страх перед самозванством. О советской идентичности, во всяком случае, невозможно рассуждать адекватно, не касаясь вопроса о самозванстве.
В советском довоенном дискурсе можно найти два типа самозванства. Первый — так сказать, самозванство политическое, попытка «обмануть партию», ввести ее в заблуждение относительно своего истинного социального или политического лица, стремление скрыть от властей свою истинную идентичность, претендуя на ложную (но не в криминальных целях). Процедуры разоблачения «волков в овечьей шкуре» были институционализированы и поставлены на регулярную основу, члены партии постоянно слышали призывы не ослаблять «бдительности». В 1920-х и начале 1930-х гг. в государственных учреждениях и партийных организациях периодически проводились чистки, дабы убрать оттуда социально-чуждых, самозванцев и другие категории нежелательных лиц, например бывших членов групп политической оппозиции. Чаще всего в таких обстоятельствах выдвигались обвинения в сокрытии клерикального, буржуазного или дворянского происхождения, искажении сведений о своем поведении в годы Гражданской войны или, если дело касалось недавних выходцев из села, о своем статусе в родной деревне.
Разоблачение всегда влекло за собой серьезные последствия. В зависимости от ситуации жертве грозили потеря работы, исключение из вуза, партии или комсомола и т. д. Однако в периоды особой политической напряженности эти последствия могли быть еще тяжелее. В такие времена разоблачители как будто забывали то, что в обычной жизни было им прекрасно известно: у человека для перевоплощения может быть масса сравнительно невинных причин. Самое невинное перевоплощение начинало рассматриваться как самозванство, а мотивы даже незначительных манипуляций с биографическими данными внезапно превращались в злой умысел. Так, расхождения относительно национальности — то ли немецкой, то ли польской — в автобиографиях работника химической промышленности С. А. Ратайчака в конечном счете стали, судя по обвинительной речи прокурора Вышинского, тягчайшим преступлением, когда Ратайчак оказался среди обвиняемых на московском показательном процессе 1937 г.: «Вот Ратайчак, не то германский, не то польский разведчик, но что разведчик, в этом не может быть сомнения, и, как ему полагается, — лгун, обманщик и плут. Человек, по его собственным словам, имеющий автобиографию старую и автобиографию новую. Человек, который эти автобиографии, смотря по обстоятельствам, подделывает и пересоставляет{32}.
Такой внезапный перевод играющего роль актера в категорию самозванца, возможно, воспринимался окружающими (и даже самим субъектом) как разоблачение его преступной сущности{33}. Но как-либо проверить это предположение трудно. Зато с уверенностью можно сказать следующее: и субъект, и посторонние наблюдатели понимали, что произошла катастрофическая и фундаментальная корректировка его «документального Я», которое отныне классифицировалось как угрожающее государственной безопасности. Подобная классификация делала любые попытки отредактировать или исправить «документальное Я» заведомо бесполезными и вдобавок ставила под угрозу других людей, имеющих к нему хоть какое-то отношение. Это осознание гибельного изменения «документального Я» хорошо передается в замечании одной из жертв Большого террора (считавшей себя невиновной и говорившей именно и только о новой классификации): «Террористка я, вот я кто»{34}. Жертвы изменения «документальных Я» и их родственники редко проявляли готовность смириться с такой классификацией: архив Вышинского, к примеру, полон ходатайств о снятии клейма «врага»{35}.[19] После смерти Сталина, когда был официально приведен в действие механизм реабилитации, кажется, почти все уцелевшие «враги народа», попавшие в эту категорию в конце 1930-х гг., подали соответствующие заявления, стремясь реабилитироваться, т. е. официальным путем удалить клеймо «врага» со своего «документального Я».
- Реформа в Красной Армии Документы и материалы 1923-1928 гг. - Министерство обороны РФ - История
- Русская революция. Большевики в борьбе за власть. 1917-1918 - Ричард Пайпс - История
- Русь древняя и настоящая (историко-аналитический очерк-сборник) - ПРОГНОЗНО-АНАЛИТИЧЕСКИЙ ЦЕНТР - История
- Общее положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости - Александр II - История
- История России. Смутное время Московского государства. Окончание истории России при первой династии. Начало XVII века. - Дмитрий Иванович Иловайский - История
- История Украинской ССР в десяти томах. Том пятый - Коллектив авторов - История
- «Зимняя война»: работа над ошибками (апрель-май 1940 г.) - Н. Тархова - История
- Танковый погром 1941 года. В авторской редакции - Владимир Бешанов - История
- Хозяин земли русской? Самодержавие и бюрократия в эпоху модерна - Кирилл Соловьев - История
- Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860–1920-е годы - Михаил Иванович Вострышев - История / Публицистика