Одноглазый
9 декабря рано утром заметили землю. Это был архипелаг Самоа — кучка зеленых, веселых островов, разбросанных среди синего океана.
Острова Самоа открыл в 1722 году голландский мореплаватель Якоб Роггевейн.
Спутники Лаперуза, два месяца не видавшие суши, с завистью глядели на островитян, которые валялись в траве, купались в прохладных ручьях под сенью исполинских кокосовых пальм.
— Остановимся здесь хоть на денек, — приставали к Лаперузу офицеры. — Надо дать команде отдохнуть. Может, и больным станет легче, если они побывают на твердой земле в такой здоровой и приятной местности.
Лаперуз спешил в Австралию и не хотел терять даже часа. Но офицеры так упрашивали его, что он согласился.
Решено было высадиться на остров Мануа, потому что на нем никогда еще не был ни один европеец. Кудрявые головы кокосовых пальм приветливо кивали утомленным морякам. Маленькие быстрые птички весело щебетали, кружась вокруг мачт.
Как всюду, навстречу фрегатам тотчас же понеслись лодки островитян. Жители Самоа — полинезийцы и очень похожи на таитян, гавайцев и новозеландцев. Завязалась торговля. Островитяне навезли бананов, ананасов, кокосовых орехов, свиней, кур, рыбы. Они смело влезали на палубу; ни у кого не было никакого оружия, даже дубин. В обмен на свои товары они требовали тряпок и бус — железо было им незнакомо, и они относились к нему равнодушно.
После обеда Лаперуз с отрядом человек в сорок отправился на берег. А де Лангль с географом Бернизе и десятью матросами поплыл на шлюпке вдоль острова, чтобы занести его берега на карту.
Лаперузу и его спутникам надоел пустынный океан. Раем показался им цветущий, плодородный, богатый остров. На берегу их встретила толпа веселой детворы.
— Пойдемте в глубь острова! — кричали офицеры. — Оттуда не видно надоевшего моря.
Лаперуз оставил шлюпку под охраной четырех матросов и пошел со своим отрядом по единственной улице деревушки. Деревушка эта ничем не отличалась от деревень Гавайских островов — такие же соломенные хатки, похожие на перевернутые корзины, такие же жирные свиньи. Жители тоже почти не отличались от гавайцев и показались французам еще более привлекательными.
В деревне оставались только женщины, дети и старики: все мужчины на лодках шныряли вокруг фрегатов, стараясь что-нибудь продать.
Островитяне поразили Лаперуза своим необыкновенным здоровьем. Но, увидев отвратительную язву на ноге одной девушки, Лаперуз понял, что этот чудесный край посещает проказа.
За деревней началась апельсиновая роща, полная сочных плодов и пестрых хохлатых попугаев. Длинными рядами росли банановые деревья, с которых свисали тяжелые гроздья бананов. Поразительно плодородие этой земли! Сотая часть этих бананов и апельсинов шла в пищу человеку, десятая часть — в пищу свиньям, а все остальное сгнивало и превращалось в чернозем.
Окруженные голой шумной толпой, французы дошли до подножия холма, поднимавшегося в середине острова, и повернули назад.
А четыре матроса, оставленные сторожить лодку, в это время изнывали от жары. Лодка стояла на самом солнцепеке, и тропическое солнце жгло без всякой жалости. Они поминутно поливали друг друга водой, но от этого нисколько не становилось легче. А между тем шагах в десяти от лодки росло большое тенистое дерево, под ветвями которого можно было укрыться от зноя. И матросы решили сторожить лодку поочередно: один будет сторожить, трое — лежать под деревом.
Тот, которому пришлось сторожить первому, уселся на носу лодки, глядя в сверкающее море. Жар и блеск утомили его. Он закрыл глаза. И вдруг за спиной он услышал шорох.
Обернувшись, он увидел огромного островитянина, который стоял посреди лодки, размахивая веслом. Один глаз его злобно блестел, другого глаза не было.
— Брось весло! — сказал сторож.
Но тот захохотал и пошел, шагая через скамейки, ему навстречу. Он замахнулся веслом над головой матроса. Матрос увернулся от удара, свистнул и кинулся на врага с кулаками. Начался кулачный бой.
Они вертелись в узком пространстве между двумя скамейками. Француз оказался неплохим бойцом, но островитянин был сильнее. Два голых мальчика, разинув рты, следили за побоищем.
Француз ослабевал.
Но ему на помощь неслись уже три товарища. Сильные руки обхватили буяна сзади. Он был мигом поднят на воздух. Моряки раскачали его и швырнули в воду.
Вода и кровь
Вернувшись на «Компас»с прогулки, Лаперуз застал у себя в каюте капитана де Лангля.
— Ну, как вы проехались, де Лангль? — спросил Лаперуз.
— Превосходно, — ответил де Лангль, весело улыбаясь. — Остров объехать кругом нам не удалось, он слишком велик, но зато мы открыли очаровательную маленькую бухточку, в которую впадает быстрая речонка. Эта бухта вон там, за тем мысом. Вода в речке отличная, известковая, гораздо вкуснее той, которую мы набрали на Камчатке. Нашу воду пить нельзя — она протухла в трюме и пахнет болотом. Нам не мешает сделать новый запас воды.
— Мы запасемся водой в Австралии, — сказал Лаперуз. — Нельзя терять больше ни одного дня. Сегодня же вечером мы должны сняться с якоря. Воды, взятой на Камчатке, нам хватит еще недели на три.
— Не могу с вами согласиться, — настаивал де Лангль. — Мы здесь потеряем еще один день, но зато наши больные скоро поправятся, потому что свежая вода при цинге — лучшее средство. С больной командой мы рискуем потерять гораздо больше времени. Если болезнь станет развиваться, мы застрянем где-нибудь на полдороге, потому что некому будет работать.
Лаперуз задумался. Цинга не на шутку тревожила его. Слова де Лангля, пожалуй, не лишены основания. Больные, побывавшие сегодня на берегу, заявили, что чувствуют себя гораздо лучше.
— А удобно ли в вашей речке запастись водой? — спросил он.
— Удобнее места не сыщешь, — ответил де Лангль. — Глубокая, просторная бухта, защищенная со всех сторон от ветра. Все наши шлюпки свободно разместятся в ней. Да и от деревни довольно далеко, так что островитяне не слишком станут надоедать своим любопытством. Мы наполним бочки обоих кораблей за какие-нибудь три часа. Я сам берусь руководить всей работой.
— Хорошо, — сказал Лаперуз, — будь по-вашему. Я согласен. Вы достаточно опытный моряк, и я не стану с вами спорить. Мы снимемся с якоря завтра вечером.
На другой день, с раннего утра, закипела работа. Из трюмов обоих фрегатов выкатили тяжелые бочки с протухшей водой и вылили ее за борт. Пустые бочки сложили в огромные, неповоротливые шлюпки, специально для этого предназначенные. В одной такой шлюпке помещалось пятнадцать бочек.
