Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Игра в «Замри!» —
далекая игра... [3]
Это — про наш с Митькой двор, наши игры. Тем не менее взаимные восторги довольно быстро исчерпали себя, и паузы стали длиннее. Разные судьбы, разные интересы… Он — старший лейтенант, служит в Армении. Я — учитель, иногда пишу о стихах.
Услышав про стихи, Митька оживился:
— С Робкой видишься?
Робка на моей памяти был один — Петкевич. Из того же дома, что Митька, но во дворе появлялся реже других мальчишек. Как мы думали, из-за бабушки. Они в начале войны остались вдвоем, и Робка старался ее не волновать. Не по годам рассудительный мальчишка. Когда Вера Павловна, его мама, не смогла пойти на собрание родителей завтрашних первоклассников, отправился сам. Аккуратно записал все, что говорила учительница, ничего не напутал. И учился отлично. Любимый предмет — история. Любимые книги — тома энциклопедии. Они стояли на этажерке между окнами. Раз-другой заглядывал к нему: смотрел марки.
Для более частого общения времени не хватало. На мальчишек в годы войны навалилась уйма обязанностей. Надо было и воды из колонки принести, и дров для «буржуйки» наколоть помельче, и очередь за хлебом отстоять. Ответил же, что с сорок четвертого, когда Робку увезла мама, не видел и не слышало нем ничего.
— Ну да, не слышал!.. — разулыбался Митька. — О Роберте Рождественском не слышал?..
Я опешил: неужто наш Робка? Таскал журнал с его стихами на уроки, в гости, в Сочи, пока они накрепко, навсегда не осели в памяти. И я «с выражением» обрушил на Митьку запомнившиесястроки:
Жалею,
жалею девочек,
очень смешных
девочек,
еще ничего
не сделавших,
уже ничего
не делающих.
Ещежалею
мальчиков,
очень смешных
мальчиков,
пестрых,
пижонистых мальчиков —
мальчиков-ремарчиков... (2, 211 — 213)
Мимо шли эти девочки и мальчики и с некоторым недоумением поглядывали навдохновенно декламирующего меня . Шестидесятые были влюблены в стихи, но не до такой же степени, чтобы средь бела дня в центре Сочи наизусть читать Рождественского. Все подкупало в его строчках. И атакующие ритмы. И неожиданные рифмы. Даже разговорные вольностивоспринимались с пониманием — как наступление на выхолощенную лексику официальных поэтов. Потому воздержусь от дальнейших комментариев и вернусь к Митьке. Пусть объяснит, с чего вдруг Робка превратился в Рождественского. Ясно, разумеется, — псевдоним, и звонкий, раскатистый: «Роберт Рождественский»! Словно строй военных барабанщиков прошел. Да фамилия уж больно распространенная…
Но Митька, такой-сякой, прервал мое красноречие:
— Он взял фамилию отчима.
Так Роберт Рождественский стал страничкой моей биографии. Даже не страничкой — несколькими строчками. Вся надежда — на будущее.
Митька будто подслушал мои мысли:
— Заедешь в Москву — найди Робку. Привет передай.
— Какой разговор: найду обязательно!
В Москве в те годы я бывал часто, но прошло немало времени, прежде чем мое «обязательно!» обрело реальные очертания. В самом деле, узнаю телефон, позвоню — а дальше что? И я представил себе, как, спотыкаясь на каждом слове, объясняю в трубку: «Мы с вами жилирядом… Может, помните?..»
А что помнить? Помнить-то нечего! Друзьями не были, всего-навсего соседи. И как обращаться к нему — Робка?.. Роберт?.. Роберт Иванович?.. Стоило Вере Павловне попросить сына: «Робка, подай мне пробку», — тут же обиделся: «Не зови меня так, а то дразнилка получается» [4] . Благо, появилсяпредлог для разговора. С некоторых пор подружился с молодежной газетой и мог запросто попросить стихи для нее, напомнив эдак неназойливо, что в былые годы жили-де рядом, играли вместе. Все равно не звонилось…
Лишь поздней осенью шестьдесят седьмого не очень уверенно набрал номер телефона. А что, как под благовидным предлогом отошлет меня на один из ближайших месяцев? «До конца ноября ни минуты свободной, но в декабре-январе, числа десятого — пятнадцатого — двадцать пятого…» Культурно и понятно. Особенно человеку, уезжающему из Москвы через пару дней.
Не отослал . Едва ли не с первого слова перешел на «ты», чем заметно сократил расстояние между нами. Или сказалось, что явился я из омского детства?.. Или он со всеми такой открытый, доброжелательный? И хотя поначалу не очень удобно было обращаться к нему на «ты», с ходу перестроился:
— Как смотришь на то, чтобы встретиться?
— Нет вопросов, можно завтра. Днем устраивает? Тогда в четыре. Записывай адрес: Кутузовский проспект, семнадцать, квартира сто девятнадцать. Недалеко от гостиницы «Украина».
Открыл Роберт. Те же глаза навыкате. Те же полные губы. И широченная, немного стеснительная улыбка. Похожую замечал у высоких людей: извините, мол, что вымахал под потолок и смотрю на вас сверху вниз. Какой же он большой! Двух метров нет, но что-то близкое к тому просматривается. Да и в плечах та самая косая сажень. Читал: был баскетболистом, волейболистом, боксом занимался… Точно! Когда Роберт поднимался из-за стола, что комната, что кухня в полнометражной квартире сразу казались маленькими. И шевелюра — дай бог каждому!
Одна беда — заикается. Не так страшно, чтобы на шальном слове заклинивало намертво, но и не слабо. Случилось это, по одной из версий, когда на его глазах угодил под машину друживший с ним мальчишка.
Но и недостаток Роберт сумел превратить в достоинство. Не буквально, не полностью, но в немалой степени. Это был, как сказали бы сегодня, бренд, придававший речи особый — очень «рождественский» — колорит. Помню, перед литературным вечером в Омске с некоторым беспокойством ждал реакции публики на прерывистую речь поэта. А что, как подавай ей обязательно «равномерное чередование ударных и безударных слогов»? Но стоило Роберту заговорить стихами — и на дефект речи просто перестали обращать внимание.
Да и заикался он на сцене значительно реже, чем в разговоре, симпатично так заикался, благородно. Будто отбивал обязательный ритм. Перестань он вдруг заикаться, не только мне, думаю, сделалось бы немного не по себе. Возможно, манера его стихотворного письма тоже в определенной мере диктовалась необходимостью сделать паузу, вернуться к предыдущему слову, к предыдущему звуку.
В общем, оптимизм сплошной, однако подозреваю, что заикание, вопреки тому, что поэт иной раз непринужденно писал о нем, с детства отравляло ему жизнь и требовало для частичного преодоления постоянного напряжения, а оно бесследно не проходит.
Что-то не ко времени дурные мысли в строчки полезли, когда кругом сплошные улыбки и мы с Робертом, удобно устроившись на кухне, заново знакомимся друг с другом. Я говорю об Омске. Он — о Литинституте: Евтушенко, Ахмадулиной, Владимире Соколове, Николае Дамдинове [5] ...
— Атмосфера: за пуговицу ухватил кого-то на лестнице — и читаю…
Затем рассказывает о занятиях у Коваленкова [6] и Захарченко [7] , встречах с Антокольским, Сельвинским, Леоновым, Смеляковым…
Михаил Светлов — с красной строки:
— Человек был абсолютно редкостный. Мы на семинар к нему ходили как в театр, как в цирк.
А теперь представьте себе состояние приехавшего из Сибири учителя, встретившегося с одним из мастеров литературы, да к тому же поэтом. Любой человек, пишущий стихи, казался мне недосягаемой вершиной. И вдруг вершина эта сидит напротив, и я, ошарашенный, переношусь если не в зал, где идет писательский съезд, то в кулуары.
Когда попривыкли друг к другу, начал вспоминать хрущевский наезд на художественную братию. Чувствовалось, не совсем ещеотошел от «исторических встреч» с Никитой Сергеевичем [8] .
— Возмутили его мои «Да, мальчики!». Написал их в ответ на стихотворение Николая Грибачева «Нет, мальчики!..» и сразу прочел. Чем вывел Хрущева из себя. Орал: «А вам, товарищ Рождественский, пора становиться под знамя ваших отцов!» Впору чемоданчик готовить на случай, если придут брать…
- Медведки - Мария Галина - Современная проза
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Песни китов - Владимир Шпаков - Современная проза
- Людское клеймо - Филип Рот - Современная проза
- Обида - Леонид Зорин - Современная проза
- Живи, Мария! - Марина Красуля - Современная проза
- Роман на два голоса - Ольга Постникова - Современная проза
- Сансара - Леонид Зорин - Современная проза
- Экватор. Черный цвет & Белый цвет - Андрей Цаплиенко - Современная проза
- Дорога - Кормак Маккарти - Современная проза