Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В самом общем виде можно сказать, что в XVIII веке христианство на всем европейском континенте в значительной степени утратило свое могущество. Но в большинстве стран оно не столько подвергалось гонениям, сколько было забыто и оставлено. Народ же покидал лоно христианства как бы с сожалением. Безбожие было в ходу среди государей и передовых людей, но оно не проникло еще в средние классы и в народ. Оно оставалось причудой избранных умов, но не общим убеждением. В 1787 году Мирабо писал о том, что "в Германии широко распространено ложное мнение, будто бы прусские провинции кишат атеистами. На самом же деле, если там и встречалось некоторое число вольнодумцев, то народ был также религиозен, как и в самых набожных местностях, более того - там насчитывалось огромное число религиозных фанатиков". Мирабо" выражает сожаление, что Фридрих II не разрешает католическим ( стр.120) священникам вступать в брак и главное - оставлять доходы от церковных бенефиций вступающим в брак священникам. "Мы осмеливаемся думать, - добавляет Мирабо, - что отмена сей меры была бы деянием, достойным этого великого человека". Но нигде,. кроме Франции безбожие не стало общей страстью - пылкой, нетерпимой, деспотической.
Во Франции же творилось нечто небывалое. И в иные времена случались яростные нападки на упрочившиеся религии, но выказываемый при этом пыл всегда был порожден рвением, внушаемым новыми религиями. Многочисленные и страстные противники ложных и отвратительных религий древности появились только тогда, когда христианство пришло на смену этим верованиям. До сего момента они тихо и бесшумно угасали среди скептицизма и равнодушия-то была старческая смерть религии. Во Франции яростные нападки на христианство начались тогда, когда даже не предпринималось попыток заменить его иной религией. Из душ людей яростно и упорно пытались вырвать с корнем наполнявшую их веру, что приводило к полному опустошению душ. Толпе пришлось по вкусу столь противное естественным склонностям человека и повергающее его душу в болезненное состояние неверие. Все то, что до сих пор порождало лишь тягостное томление, на сей раз вызвало к жизни фанатизм и дух пропаганды.
Появление нескольких великих писателей, склонных к отрицанию истин христианской религии, не представляется нам достаточным основанием для объяснения этого чрезвычайного обстоятельства. Почему же все литераторы, все без исключения, направили свои усилия и разум именно в эту, а не в какую-либо иную область? Почему же среди них не нашлось ни одного, отстаивающего противоположный тезис? Почему, наконец, именно они, а не их предшественники, нашли полное понимание в толпе, проявившей такую готовность верить их речам? Успех предприятия этих писателей можно объяснить только в высшей степени специфическими причинами, характеризующими эпоху и страну, в которой они жили и действовали. Дух Вольтера давно уже распространен по всему миру, но сам Вольтер мог царить только в XVIII веке и только во Франции.
Прежде всего следует отметить, что во Франции Церковь имела не больше уязвимых мест, чем где бы то ни было. Напротив, пороки и злоупотребления, связанные с деятельностью Церкви во Франции ощущались меньше, чем в большинстве других католических стран. Французская церковь того времени отличалась еще большей терпимостью по сравнению с прежними временами и с церквями других народов. Таким образом, особые причины указанного выше обстоятельства следует искать не столько в состоянии религии, сколько в состоянии общества. ( стр.121)
Чтобы понять это явление, не нужно упускать из виду все сказанное мною в предыдущей главе, а именно, что порожденный пороками управления дух политической оппозиции, не имея возможности проявиться в делах, нашел себе прибежище в литературе; что писатели превратились в подлинных вождей партии, вознамерившейся низвергнуть все политические и социальные институты страны.
Если мы хорошо уясним себе эти положения, характер вопроса изменится. Речь теперь пойдет не о том, чтобы выяснить, чем церковь того времени могла погрешить как учреждение религиозное, но о том, в чем она представляла собой препятствие готовящейся политической революции и, в особенности, чем она стесняла литераторов как главных защитников этой революции.
Самими основами своего управления Церковь являла собой препятствие для тех принципов, на которых литераторы желали построить государственное правление. Церковь опиралась главным образом на традицию - писатели же выказывали большое презрение ко всем институтам, основанным на почитании прошлого. Церковь признавала существование высшей власти над индивидуальным разумом - они призывали к смешению сословий. Найти согласие с Церковью можно было только в том случае, если бы обе стороны признали сущностное различие между обществом политическим и обществом религиозным и вследствие этого - невозможность управлять ими при помощи сходных принципов. Но до этого было далеко. Создавалось даже впечатление, что для того, чтобы добраться до государственных учреждений, необходимо разрушить церковные институты, служащие для первых основанием и образцом.
Впрочем, хотя Церковь в ту пору и не была деспотичнее других властей, она была первой из них. Она возбуждала ненависть
-тем, что вмешивалась в дела властей политических, не будучи призванной к тому ни своими задачами, ни своей природой. При этом она часто укрепляла во властях порицаемые ею в иных случаях пороки, которые она покрывала своей священной неприкосновенностью и, казалось бы, хотела сделать их столь же бессмертными, как и она сама. Все это рождало уверенность, что нападки на Церковь встретят сочувствие у публики. Однако помимо названных общих причин у писателей были и более частные, так сказать, личные мотивы приняться прежде всего за Церковь. Ведь она представляла именно ту сторону правительства, которая была им ближе всего и противостояла самым непосредственным образом.
Прочие власти лишь изредка давали о себе знать. Церковь же, в чьи обязанности входил надзор за развитием мысли и цензура .литературных произведений, досаждала им постоянно. Выступая ( стр.122) в защиту от Церкви общей свободы человеческого духа, литераторы сражались за свое собственное дело и начинали с разрушения пут, наиболее стеснявших их самих.
Из всего обширного фронта, на котором литераторы вели наступление, Церковь представлялась им - и в действительности таковою и являлась - наиболее открытым и наименее защищенным флангом. Ее могущество слабело одновременно с укреплением власти светских государей(2). В начале она главенствовала над ними, .затем была их ровней, и наконец была низведена до положения их прислужницы. Между ними установился своеобразный обмен: государи давали ей материальную силу, она наделяла их своим нравственным авторитетом. Они заставляли своих подданных подчиняться предписаниям Церкви, которая, в свою очередь, принуждала свою паству следовать воле светских правителей. Сделка опасная, особенно при надвигающейся революции, и всегда невыгодная для власти, опирающейся не на принуждение, а на веру.
Хотя наши короли продолжали еще величать себя младшими сынами Церкви, они пренебрегали своими обязанностями по отношению к ней и прилагали гораздо меньше усердия для покровительства ей, нежели для защиты собственной власти. Правда, они никому не дозволяли поднять руку на Церковь, но и не препятствовали пронзанию ее издали тысячами стрел. .
Полузапрет, наложенный в ту пору на врагов Церкви, не только не ослаблял этих врагов, но, напротив, усиливал их власть. Бывают моменты, когда гонения на писателей приостанавливают движение мысли, в иных случаях они его лишь ускоряют. Но никогда не было случая, чтобы полицейские меры, применяемые по отношению к прессе, не умножили бы ее силы.
Преследования лишь побуждали авторов к писанию жалоб, но никогда не повергали их в трепет. Писатели испытывали особое стеснение, которое воодушевляет на борьбу, но никак не тяжкий и давящий гнет. Гонения на литераторов - почти всегда тяжеловесные, шумные и бесплодные - казалось, имели целью не столько запрет литературной деятельности, сколько ее поощрение. Полная свобода прессы нанесла бы Церкви гораздо меньший ущерб.
"Вы полагаете, что наша нетерпимость более благоприятствует прогрессу разума, чем ваша безграничная свобода, - писал Дидро Давиду Юму в 1768 г., Гольбах, Гельвеций, Морелли и Сюар думают иначе". Однако шотландец был прав. Живя в свободной стране, он имел опыт свободы. Дидро судил обо всем как литератор, Юм - как политик.
Если я остановлю первого встречного американца - в его ли стране или где-либо в ином месте - и спрошу его, способствует ли религия стабильности законов и общественного порядка, он, не колеблясь, ответит мне, что цивилизованное общество и в особенности ( стр.123) свободное общество не может существовать без религии. В его глазах почтительное отношение к религии является наиболее полной гарантией прочности государства и безопасности частных лиц. Данное обстоятельство известно даже наименее искушенным в науке управления. Между тем, самые смелые доктрины философов XVIII века в области политики нигде не нашли столь полного применения как в Америке. Только антирелигиозные доктрины никогда не имели здесь успеха, несмотря на благоприятные условия свободы прессы.
- Этнокультурная история казаков. Часть IV. Разрушение дома. Книга 5 - А. Дзиковицкий - История
- Французская революция, Гильотина - Томас Карлейль - История
- Право - Азбука, Теория, Философия, Опыт комплексного исследования - Сергей Алексеев - История
- Завоевание. Английское королевство Франция, 1417–1450 гг. - Джульет Баркер - История
- Традиция, трансгрессия, компромисc. Миры русской деревенской женщины - Лора Олсон - История
- «Отречемся от старого мира!» Самоубийство Европы и России - Андрей Буровский - История
- Почему Европа? Возвышение Запада в мировой истории, 1500-1850 - Джек Голдстоун - История
- Милый старый Петербург. Воспоминания о быте старого Петербурга в начале XX века - Пётр Пискарёв - История
- История Украинской ССР в десяти томах. Том пятый - Коллектив авторов - История
- Международные отношения в Новое время (1789-1871 гг.) - Андрей Тихомиров - Историческая проза / История / Юриспруденция