в стольких переделках бывал, и ничего, выжил, а этот слабак, гнилой весь, сразу кореша сдал, на очко сел и готов делать все, что скажут.
– Были, – ответил Охотников, не понимая, к чему клонит Монгол.
Монгол нахмурился и заметил, как Охотников тут же испугался, словно понял, что сказал что-то не то.
– Вот и отвечай, как коммунист. Где этот Чуб может ошиваться?
– У меня есть его адрес и номер мобильника. Я могу позвонить и скажу ему, что надо встретиться.
– У меня это тоже есть. Ты мне лучше другое расскажи: с кем он поддерживает контакты, где тусуется. Или мне освежить тебе память? – И в подтверждение своих серьезных намерений Монгол угрожающе нахмурился.
– Сейчас! Сейчас! Я все вспомню! Я честно скажу все, что знаю!
Монгол гадливо поморщился: «Так и готов гад ползать на коленях, думает, что свою шкуру спасет. Точно падла, коммунист».
– Корешей я его не знаю. Ни одного, честное слово. Мы с ним не общались в последнее время. Я ничего не знаю, клянусь всем. Я все, все рассказал! До последнего слова!
Охотников трясся так, словно его колотил сильнейший озноб. Молчание затянулось. Монгол плеснул себе водки и, запрокинув голову, осушил стакан. Охотников налил себе сам и тоже выпил.
– Слышь ты, падла! А кем твои дедушка и бабушка были? Тоже по дорожке Ильича шагали?
– Угу. Дед у меня в НКВД служил, а бабушка вроде секретарем райкома была…
– А мои дед и бабка сроки мотали, – перебил его Монгол. – В лагерях по несколько сидок было. И все из-за чего? Все из-за твоих… Ты, Охотников, деда спрашивал, скольких он за решетку засадил, баланду жрать заставил? А? Че молчишь, мудак?
Монгол был уже подвыпивший, и трусость Охотникова его раздражала, как человека жестокого и бескомпромиссного.
С молоком матери Монгол впитал ненависть к коммунистам. Это из-за них, падл смердючих, вся его жизнь с самого детства пошла наперекосяк. Дед и бабка, отсидев в лагерях по политической статье в общей сложности двадцать лет, смогли все-таки родить и воспитать одного ребенка, мать Монгола. Жили в нищете, в ссылке, жрать было нечего, там и встретилась его мать с отцом, тоже бывшим лагерником, только он по уголовной сидел за разбои. А своего отца он совсем не помнит: кто-то пером пощекотал его по горлу. Позже, когда началась реабилитация, деда и бабку простили, но толку было, если они уже еле дышали от такой жизни, когда на ссылке иногда сутками голодать приходилось и пить было нечего, да еще каждая тварь с красным знаменем тебя попрекала и пропесочивала. В ссылке они и умерли. Мать Монгола взяла его с собой и поехала в Москву на приработки. Ехать разрешили, только и там жрать было нечего. Никакого образования у матери Монгола не было, да и брать на работу отказывались, вот и пошла она собой торговать. И те коммунисты, которые ее родителей гнобили, смотрели на нее как на товар и бабки давали за труд. А потом, когда полная безнадега была, она чиркнула от ненависти одного пером; может, за своих родителей мстила, только ее после этого посадили, а Монгола в детдом сдали. А где мать, он до сих пор и не знает. Пробовал искать, да потом плюнул, понял, что бесполезно, ни фотографии нет, да и не помнит даже, где сидела. А коммунистов до сих пор ненавидел. У каждой своей жертвы, прежде чем валить, выспрашивал, есть ли в роду коммунисты. И если были, тогда свирепел Монгол, нельзя было ждать от него пощады.
– Я не виноват! Монгол, я не виноват! – Охотников, упав со стула на колени, попытался уцепиться за ногу Монгола. Тот с силой ударил Охотникова по зубам тяжелым армейским ботинком.
– Это из-за таких гнид, как ты, все происходит! В деда урод пошел! Прославиться решил, выкормыш коммунистический! Ну, сейчас, гнида, я тебе покажу развитой социализм…
– Монгол! Пусти! Я молчать буду! Клянусь тебе!
– Все вы так падлы проситесь! Гнилое нутро!
Охотников зашелся в истерике и, ползая по полу, старался ухватиться руками за ботинки Монгола. Тот, не найдя лучшего решения, взял у охранника автомат и прошил Охотникова очередью от копчика до шеи, словно ниткой ткань прострочил.
Передал автомат в руки охраннику, допил из горлышка бутылки оставшуюся водку, перевернул труп ногой и плюнул в ощерившееся смертью лицо.
– Че стали? Приберите! – На звук выстрелов, прибежали охранники и, замерев на месте, поглядывали то на Монгола, то на труп Охотникова, не зная, что делать. – И все свалите из комнаты! Все до одного!
Монгол хотел остаться в одиночестве, чтобы успокоиться, потому что, каждый раз убивая последышей коммунистов, он все равно не чувствовал себя отомщенным и какое-то время должен был сидеть один и пить водку.
Совсем не нравилось Монголу, как дела складывались.
«Один готов, и документы есть те, которые искали, только вот второй еще где-то бродит. Охотников – гниль, – с омерзением подумал Монгол и бросил журналистское удостоверение в приоткрытую створку печки. А че с тем, вторым, делать? Как его щемить? Задание считается выполненным тогда, когда все сделано, а Чуб еще где-то бегает. – Монгол отправил посты и на вокзалы, и в аэропорт, и на квартире Чуба сидела засада, и около «МосРиэлта» дежурили пацаны, пасли и его бумер. – Да ладно, если бы Чуб был обыкновенным лохом, но он хитрый, где-то отсиживается, только где?»
Монгол достал из кармана пачку «Мальборо» и, зубами оторвав от сигареты фильтр, щелкнул позолоченной зажигалкой, спрятал ее в карман и набрал Кекса. Монгол привык курить крепкие сигареты, но часто выходило так, что в стрессовых ситуациях они казались ему недостаточно крепкими, вот он и отрывал фильтр. На душе становилось легче, на какое-то время переключался.
– Здорово, братуха! Че скажешь? – заговорил холодный и спокойный голос Кекса.
– Один есть. Бумажки на месте. Второй еще бегает. Где – не знаю. Ребят на места отправил.
– Че ты, Монгол, там накосячил?
– Пацаны подвели, – виновато сказал Монгол. – Я уже разобрался с виновниками.
– Мне от этого ни холодно ни жарко. Ты че, раньше позвонить не мог?
Кекс не на шутку разозлился. Фитиль ему голову оторвет! Хоть
