Доктор надел очки, затушил о подлокотник докуренную до самых пальцев сигарету, кинул контрольный взгляд в щель между окном и занавеской на поселок (и с некоторым «удовлетворением» отметил, что снаружи ничего не изменилось), отмерил разрешенную дозу палинки и разбавил ее водой. Определение приемлемого с любой точки зрения уровня — в день возвращения домой — потребовало серьезных раздумий: выбирая соотношение палинки и воды пришлось, как бы это ни было тяжело, принять во внимание явно преувеличенные угрозы, которые беспрестанно повторял главврач больницы («Если вы не станете воздерживаться от алкоголя и не сократите радикально дневную порцию сигарет, готовьтесь к самому худшему и можете заранее звать священника…»), так что после долгой душевной борьбы он отверг идею «две части спиртного, одна часть воды» и смирился с соотношением «одна к трем». Не торопясь, мелкими глотками, он осушил стакан и теперь, когда миновали мучительные испытания «переходного периода», констатировал, что и «подобной бурде» можно привыкнуть, ведь если в первый раз он с негодованием выплюнул разбавленную дозу, то сейчас уже мог проглотить ее без особых потрясений, возможно из-за того, что за это время ему удалось овладеть способностью отделять в «пойле» мерзкое от сравнительно терпимого. Доктор поставил стакан, быстро поправил сдвинувшиеся со своего места спички, лежащие на пачке сигарет, затем с удовлетворением обвел взглядом окружавший кресло «боевой строй» до краев полных бутылей и решил, что может смело смотреть в лицо близящейся зиме. Конечно, это не было так уж «очевидно», ведь когда два дня назад его «под персональную ответственность» отпустили домой из городской больницы, и машина скорой помощи въехала в главные ворота поселка, неделями со все большей силой преследовавшее его опасение сразу же превратилось в определенный страх, поскольку он был почти уверен, что все придется начинать сначала: что он найдет свою комнату разоренной, а вещи — раскиданными в полном беспорядке. В тот момент нельзя было исключать, что эта «продувная бестия» госпожа Кранер, воспользовавшись его отсутствием, под предлогом уборки набросилась на его жилище «с грязной метлой и вонючей мокрой тряпкой» и разрушила все, что ему удалось с огромной осмотрительностью создать годами кропотливого труда. Однако страхи его оказались безосновательными: он нашел комнату в точно таком же состоянии, в каком оставил ее три недели назад: тетради, карандаши, стакан, спички, сигареты — все находилось именно на тех местах, где и должно было быть, не говоря уже о том, что когда машина пересекла межу и затормозила перед домом, доктор не заметил в соседских окнах ни одного любопытствующего лица. Его никто не потревожил, пока санитар — в рассчете на приличные чаевые — перетаскивал вещи (сумку с продуктами и наполненные у Мопса бутылки), но и потом ни у кого из соседей не нашлось храбрости нарушить его покой. Разумеется, он не мог обольщаться, что в его отсутствие с «этими тупоголовыми чурбанами» могло произойти что-то существенное, и все же он признал, что можно наблюдать некоторые незначительные улучшения: поселок словно вымер, прекратилась раздражающая беготня, беспрестанно шумевший дождь, как всегда, когда окончательно наступала осень, удерживал их в своих норах, так что доктор без удивления отметил, что никто даже не высовывает головы из дома, только пару дней назад он заметил из окна машины Керекеша, бредущего по участку Хоргошей в направлении шоссе, но видел он его лишь краткий миг, а потом отвел взгляд. «Надеюсь, никого из них не увижу до самой весны» — отметил он в дневнике, после чего осторожно поднял карандаш, чтобы не повредить бумагу, которая — за время его долгого отсутствия — так пропиталась влажным воздухом, что достаточно было одного неловкого движения, и она прорывалась насквозь… Так что у него не было особых причин для беспокойства, ведь наблюдательный пункт милостью «высших сил» остался нетронутым, а с разрушениями, вызванными пылью и влажным воздухом все равно ничего нельзя было поделать, поскольку доктор знал, что нет средства, которое могло бы стать надежной защитой перед лицом неотвратимого упадка. Поэтому (из-за чего он позже укорял себя), когда он в первый раз вошел в дом и перешагнул порог комнаты, то несколько оторопел, увидев, что в оставленном на несколько недель помещении все покрыто тонким слоем пыли, и чуткие нити паутин почти сходятся на потолке; но он сразу же одолел растерянность, быстро выдворил умиленного «гонораром» санитара, затем обошел комнату и принялся внимательно изучать «степень и характер деградации». Сперва как «определенно избыточную», а затем как «совершенно бессмысленную» отклонил он идею уборки, которая — это было очевидно — разрушит то, что могло подтолкнуть его к более точным наблюдениям; он ограничился тем, что протер стол и лежащие на нем вещи, вытряхнул одеяла и немедленно приступил к работе. Он восстановил существовавший здесь несколько недель назад порядок, затем внимательно осмотрел все вокруг — голую лампочку, висевшую под потолком, выключатель, пол, стены, покосившийся платяной шкаф, груду мусора возле двери — и, насколько было возможно, постарался зафиксировать в дневнике все произошедшие с ними изменения. Весь день, всю ночь и следующий день он работал почти без перерыва, если не считать короткой, на пару минут, дремоты, и лишь после того, как счел, что у него получилось все детально записать, позволил себе долгий семичасовой сон. По окончании работы доктор с радостью убедился, что после вынужденного перерыва его силы не только не ослабли, но даже отчасти возросли; верно, что перед лицом «мешающих обстоятельств» он обнаружил способность к иммунитету, однако же некоторые способности, которыми он обладал прежде, заметно ухудшились: если раньше постоянно сваливавшееся с плеч одеяло, соскальзывавшие с носа очки или зуд кожи не нарушали привычный ритм, то теперь самое незначительное изменение отвлекало его внимание, и он только тогда мог возобновить ход мысли, когда ему удавалось восстановить «изначальное состояние», ликвидировав «нервирующие мелочи». Следствием деградации было то, что сегодня утром, после двухдневной борьбы, ему пришлось избавиться от купленного еще в больнице подержанного будильника, который он приобрел после длительного торга и тщательного осмотра, чтобы регулировать строгий распорядок приема лекарств; однако его слух так и не смог привыкнуть к ужасающему тиканью, его руки и ноги непроизвольно усвоили дьявольский ритм часов, так что в один прекрасный день, когда устройство в установленное время издало пронзительный пугающий звон, и доктор обнаружил, что его голова подергивается в такт бесовскому изобретению, он взял часы, открыл входную дверь и, дрожа от ярости, вышвырнул их во двор. Покой вернулся к нему, и теперь он мог наслаждаться почти ничем не нарушаемой тишиной и недоумевал, почему не отважился на этот шаг раньше — вчера или позавчера. Доктор закурил сигарету, выпустил тонкую струйку дыма, поправил съехавшее одеяло и вновь склонился над дневником. «Слава богу, дождь льет без перерыва. Лучшей защиты не придумаешь. Чувствую себя сносно, хотя слегка осовел от долгого сна. Нигде ни малейшего движения. В доме школьного директора сорвана с петель дверь и разбито окно, не понимаю, что случилось и почему он их не починит». Доктор поднял голову и вслушался в звенящую тишину; его взгляд остановился на спичечном коробке: на мгновение у него возникло совершенно определенное чувство, что коробок сейчас съедет с пачки сигарет. Затаив дыхание, он стал наблюдать, но ничего не произошло. Доктор снова смешал напиток, закупорил бутыль, тряпкой собрал со стола воду, кувшин — купленный у Мопса за тридцать форинтов — поставил на место и выпил палинку. Его охватила приятная расслабленность, тучное тело обмякло под теплым одеялом, голова склонилась набок, веки медленно сомкнулись… Но этот полусон не продлился долго, поскольку он и пары минут не смог выдержать возникшего перед ним зрелища: на него набросилась лошадь с выпученными глазами, в руках у него оказался железный прут, и он им со всей силы — в ужасе — ударил лошадь по голове и не мог, как не пытался, остановится, нанося удар за ударом до тех пор, пока не увидел раскроенный череп животного, а в нем — студенистый мозг… Доктор достал из стопки, в правильном порядке сложенной на краю стола, тетрадь, озаглавленную ФУТАКИ и начал безостановочно писать: «Не осмеливается вылезать из машинного отделения. Явно валяется в постели, храпит или смотрит в потолок. Или постукивает кривой палкой по спинке кровати, как дятел, который ищет в дереве мертвых червяков. Он не подозревает, что тем самым отдает себя на произвол судьбы, чего он так боится. Я еще побываю на твоих похоронах, чокнутый». Доктор смешал новую дозу, выпил ее с хмурым видом, затем глотком воды запил утреннее лекарство. За оставшуюся часть дня он дважды — около полудня и в сумерках — фиксировал наружные «световые условия», набросал несколько схем вечно изменяющих свое направление потоков на меже, затем, когда уже закончил — после Шмидтов и Халичей — описание предполагаемого типичного состояния на душной кухне у Кранеров, его уши внезапно различили отдаленный звон колоколов. Он отчетливо вспомнил, что уже слышал эти звуки накануне того дня, когда попал в больницу. Как и тогда, он был уверен, что превосходный слух не обманывает его. Однако, когда доктор раскрыл дневник на записях, сделанных в тот день, он не нашел ни следа об этом среди последних пометок, видимо, событие вылетело у него из головы или он не придал ему особого значения, и тут звон колокола разом затих… Доктор тут же зафиксировал это непонятное происшествие и осмотрительно перечислил возможные объяснения: несомненно, что поблизости нет никакой церкви, если не считать заброшенной уже многие годы, разрушенной часовни на поле Хохмейш, расстояние от города было слишком велико, и ветер вряд ли мог донести до поселка звон колокола, так что эту возможность тоже следовало исключить. На мгновение у него мелькнула мысль, что это Футаки, или Халич, а, может быть, Кранер развлекаются так со скуки, но ему пришлось отбросить эту идею, поскольку он сомневался, что кто-нибудь из них способен столь ловко подражать церковному колоколу… Но разве его изощренный слух мог так обмануться?.. Или все-таки?.. Возможно, его особые способности обрели такую остроту, что он теперь способен различить даже тихий, отдаленный, приглушенный звон колокола… Доктор растерянно вслушивался в тишину, закурил сигарету, но, поскольку долгое время ничего не происходило, он решил отложить пока это дело, пока какие-нибудь новые знаки не помогут ему найти правильное объяснение. Он вскрыл банку с консервированной фасолью, зачерпнул ложкой, потом отставил ее от себя, поскольку желудок оказался неспособен усвоить больше нескольких зерен. Он решил, что в любом случае надо бодрствовать, ведь невозможно было знать заранее, когда именно зазвонят снова эти «колокола», и если следующий раз окажется таким же кратким, то достаточно будет пары минут дремоты, чтобы упустить его… Доктор смешал себе новую порцию, принял вечернее лекарство, после чего ногой вытолкнул из под стола чемодан и долго перебирал иллюстрированные журналы. Он провел время до рассвета, читая статьи и рассматривая картинки, но напрасно он бодрствовал, напрасно преодолевал сонливость, «колокола» больше не зазвонили. Доктор поднялся с кресла и прошелся, разминая затекшие руки и ноги, потом снова сел, и когда рассветная синь окрасила оконное стекло, погрузился в глубокий сон. Около полудня он резко проснулся, мокрый от пота, и как всегда с тех пор, как привык к долгому сну, он и на этот раз, яростно ругаясь, вертел головой туда-сюда, досадуя на потраченное попусту время. Он быстро приладил на нос очки, перечитал последние записи в дневнике, затем откинулся в кресле и выглянул в щель на межу. Снаружи накрапывал мелкий дождь, серый небосвод по-прежнему хмуро нависал над поселком, облетевшая акация перед домом Шмидтов покорно гнулась под холодным ветром. «Сдохли они все, что ли, — написал доктор. — Или сидят по своим кухням. Дверь у школьного директора слетела с петель, окно разбито, но ему, похоже, наплевать. Когда настанет зима, отморозит себе задницу». Внезапно, обретя какую-то удивительную ясность, он выпрямился в кресле, поднял голову, устремил взгляд в потолок, тяжело дыша, набрал в легкие воздуху; затем стиснул карандаш… «Сейчас он встает, — писал доктор, словно в трансе, но осторожно, чтобы не прорвать бумагу, — чешет поясницу, потягивается. Встает, обходит комнату, снова садится. Выходит помочиться. Возвращается. Садится. Снова встает». Доктор лихорадочно набрасывал слово за словом и не только видел, что все именно так и происходит, но с полной уверенностью знал — отныне иначе и быть не может. Ибо он постепенно осознал, что годы долгой, мучительной, упорной работы, наконец, принесли плоды: теперь он обладает уникальной способностью, которая позволяет ему бросить вызов непрерывно движущемуся в одном направлении порядку вещей, не просто описывая происходящее, но до некоторой степени вмешиваясь в механизм, скрытый за внешне свободным водоворотом событий. Он покинул наблюдательный пункт и взволнованно, с горящими глазами принялся расхаживать по узкой комнате из одного угла в другой: так внезапно обрушилось на него осознание этого открытия, так незаметно подкралось оно, что в первый мир он оказался абсолютно неподготовленным, и даже удивился, что не утратил рассудок… «Правда ли это? Или я сошел с ума?». Долгое время не мог он успокоиться, в горле от волнения пересохло, сердце бешено колотилось, со лба лился пот. Был миг, когда ему показалось, что он вот-вот разорвется на куски, он больше не мог выносить обрушившуюся на него тяжесть, огромный, располневший, метался он по комнате, пока не выдохся окончательно и, тяжело дыша, рухнул обратно в кресло. Ему требовалось время, чтобы просто посидеть в холодном резком свете, все обдумать, его мозг почти болел, а внутри все сильнее нарастал хаос… Доктор осторожно взял карандаш, вытянул из стопки тетрадь, озаглавленную ШМИДТ, раскрыл на нужной странице и неуверенно, как тот, у кого есть все основания опасаться «возможных тяжких последствий», написал следующую фразу: «Он сидит спиной к окну, слабая тень падает на пол». Тут доктор запнулся, отложил карандаш, дрожащими руками смешал новую порцию палинки и выпил половину стакана. «Он держит на коленях красную кастрюлю с картофельным паприкашем. Не ест. Нет аппетита. Хочет помочиться. Он встает, ставит на пол кастрюлю, огибает стол, через заднюю дверь выходит во двор. Возвращается, садится. Госпожа Шмидт спрашивает его о чем-то. Не отвечает. Ногой отодвигает кастрюлю подальше. Нет аппетита». Доктор все еще дрожащими руками закурил сигарету, вытер вспотевший лоб, затем вскинул руки, словно птица крылья, чтобы проветрить под мышками. Он поправил на плечах одеяло и снова склонился над дневником. «Или я схожу с ума, или я осознал, что с сегодняшнего дня милостью Божей обладаю магнетической силой. Одними лишь словами я могу определять ход происходящих вокруг меня событий. Пока что я не догадываюсь, что я должен делать. Или я все же сошел с ума…» У него не было уверенности. «Все это лишь мое воображение», — пробормотал он и сделал новую попытку. Он отодвинул дневник и взял тетрадь, озаглавленную КРАНЕР. Отыскал последнюю запись и лихорадочно стал писать. «Он лежит в комнате, на кровати, в одежде. Ноги в сапогах свесил, чтобы не испачкать покрывало. В комнате тепло и душно. На кухне гремит посудой госпожа Кранер. Кранер кричит ей в открытую дверь, та что-то ему отвечает. Кранер раздраженно поворачивается спиной к двери и зарывается лицом в подушку. Пытается заснуть, закрывает глаза. Засыпает». Доктор нервно вздохнул, смешал себе новую дозу, закупорил бутыль и беспокойно оглядел комнату. Испытывая одновременно страх и сомнение, он сформулировал про себя: «Очевидно, благодаря концентрации внимания, я в определенной степени способен предопределять происходящее в поселке. Поэтому то, что я записываю, происходит и в реальности. Конечно, для меня остается загадкой, каким именно образом я определяю развитие событий, поскольку…» В этот момент он снова услышал «звон колоколов». На этот раз доктор решил, что вечером он не ошибся, что он действительно слышит колольный звон, он чуть было не побежал, чтобы определить, откуда именно доносятся эти гулкие звуки, но они уже вновь исчезли в пронзительной тишине, и когда затих последний отголосок, в душе доктора осталась такая пустота, словно он утратил нечто очень и очень важное. И эти странные, далекие колокола показались ему «утраченной мелодией надежды», обещанием, ставшим почти недействительным, невразумительными словами некоего судьбоносного послания, из которых можно было понять только то, что они «означают что-то хорошее, и дают направление моим неопределенным способностям…» Доктор все же отложил свои магнетические записи, торопливо натянул пальто, сунул в карман спички и сигареты, поскольку почувствовал — важнее всего сейчас хотя бы попытаться отыскать источник этого странного колокольного звона. От свежего ветра у него на мгновение закружилась голова, он потер воспаленные глаза, затем — чтобы никоим образом не привлечь внимания сидящих по домам соседей — вышел через калитку, ведущую в сад, и пошел так быстро, как только мог. Добравшись до мельницы, он остановился, поскольку понятия не имел, в правильном ли направлении он идет. Доктор вошел в высокие двери мельницы, и ему послышалось хихиканье, доносившееся откуда-то сверху. «Девчонки Хоргош», — подумал он. Доктор вышел за дверь и растерянно огляделся, не зная, как быть дальше. Обойти поселок и направиться в сторону Сикеша?.. Или пойти по шоссе к трактиру? А может быть, лучше выбрать направление к усадьбе Алмаши? Или остаться пока здесь, возле мельницы, и подождать, когда снова послышится «звон колоколов»? Доктор закурил, откашлялся и, поскольку никак не мог решить, идти ему дальше или оставаться, принялся нервозно топтаться на месте. Он смотрел на акации, окружавшие громаду мельницы, ежился от холода и резкого ветра и думал, не глупость ли вся эта прогулка, не напрасно ли он схватился, ведь между двумя моментами, когда звенели колокола, прошла целая ночь, так с чего он взял, что скоро вновь услышит их… Доктор уже собирался вернуться домой и там, укутавшись теплым одеялом, подождать, пока снова что-то произойдет, но в этот момент снова зазвучал «колокольный звон». Он поспешил по площадке перед мельницей, и на этот раз ему удалось в какой-то степени разрешить загадку: «колокольный звон» слышался, похоже, с другой стороны шоссе («откуда-то с поля Хохмейш!»), и теперь он мог не только отчасти определить направление, но и вновь убедился, что гул колоколов недвусмысленно содержит в себе какое-то послание или обещание, что это не плод его больного воображения, не бред, вызванный внезапным расстройством нервов… Исполненный воодушевления, направился он к шоссе, пересек его и, не обращая внимания на грязь и лужи, пошел к полю Хохмейш, «с сердцем, полным ожиданий и надежд»… Он чувствовал, что эти колокола вознаградят его за все пережитые страдания, за вечные мучения, что они станут достойной наградой за его настойчивость и упорство… И если он точнее поймет это послание, то, по всей вероятности, сможет оказавшейся в его распоряжении особенной властью придать невиданный доселе размах «человеческим делам»… Его охватила почти детская радость, когда в конце поля Хохмейш он увидел, наконец, маленькую, покосившуюся часовню, и хотя он не знал, сохранился ли в этом разрушенном во время последней войны и лишенном всяких признаков жизни маленьком здании колокол или что-то подобное, но почему бы не рассматривать и такую возможность… Ведь уже многие годы никто не заходил сюда, разве что какой-нибудь сумасшедший бродяга порой останавливался здесь на ночлег… Доктор остановился у главного входа в часовню и попытался открыть дверь, но напрасно он тянул, дергал, наваливался всем телом — та не поддавалась. Доктор обошел здание кругом и с другой стороны обнаружил небольшую, прогнившую деревянную дверцу в обваливающейся стене; он слегка толкнул ее, и она со скрипом отворилась. Опустив пониже голову, доктор вошел в часовню: его окружили пыль, паутина, нечистоты, вонь и темнота. На полу валялись обломки разбитых скамеек, алтаря не было совсем, а растрескавшиеся, выщербленные плиты пола поросли сорной травой. Доктор резко обернулся, почувствовав в углу у главного входа чье-то тяжелое дыхание. Он подошел ближе и увидел сжавшееся существо: перед ним был невероятно старый, весь ссохшийся, изборожденный морщинами человечек, который лежал на полу, в темноте, и испуганно сверкал глазами. Как только он понял, что его обнаружили, он издал стон, полный отчаяния, и ползком перебрался в другой угол. «Кто вы такой?» — решительным тоном спросил доктор, после того как превозмог минутный страх. Человечек не ответил, только еще сильнее съежился в углу, напряженный и готовый к прыжку. «Вы не понимаете меня? — повысил голос доктор. — Кто вы?» Тот беспокойно забормотал нечто невразумительное и, словно пытаясь защититься, поднял руки, а затем разразился рыданиями. Доктор сердито рявкнул на него: «Что вы здесь делаете? Вы бродяга?» И поскольку человечек так и не переставал скулить, доктор потерял терпение. «Здесь есть колокол?» — крикнул он. Тот беспокойно вскочил на ноги, внезапно прекратил плакать и замахал руками. «Ко-ол! Ко-ол!» — свистел он и жестом дал понять доктору, чтобы тот следовал за ним. Он открыл дверцу в нише рядом с главным входом и указал наверх. «Ко-ол! Ко-ол!» «Боже мой! — пробормотал доктор. — Это же сумасшедший. Откуда ты сбежал?» Человечек стал подниматься наверх, доктор следовал за ним несколькими ступеньками ниже, стараясь держаться поближе к стене, чтобы под его весом не обрушилась гнилая, опасно поскрипывающая лестница. Когда они поднялись в крошечную колокольню, в которой уцелела только одна кирпичная стена (остальное было давным-давно разрушено бомбой или бурей), доктор тут же очнулся от того «болезненного и смехотворного экстаза», который владел им последние несколько часов. Небольшой колокол висел посреди хлипкой конструкции — он был подвешен к балке, один конец которой располагался на кирпичной стене, а другой, обращенный в сторону лестницы, опирался на нечто вроде обрешетины. «Как ты смог поставить туда балку?» — горько спросил доктор. Человечек некоторое время беспокойно глядел на него, затем подошел к колоколу. «Ту-ки и-ут! Ту-ки и-ут! Ту-ки и-ут!» — сипло закричал он, глотая звуки, и застучал по колоколу железным прутом. Доктор, побледнев, прислонился к стене у входа, а затем крикнул лихорадочно колотящему в колокол сумасшедшему: «Прекрати! Немедленно прекрати!». Но тот пришел в еще большее отчаяние. «Ту-ки и-ут! Ту-ки и-ут! Ту-ки и-ут!» — кричал он упрямо и еще сильнее бил в колокол. «Да пошел ты сам на хрен, псих ненормальный!» — гаркнул на него доктор. Он собрался с силами, спустился с колокольни, быстро вышел на свежий воздух и постарался как можно скорее сбежать отсюда, чтобы не слышать тревожного, пронзительного крика этого сморщенного существа, который, словно звук охрипшей трубы, преследовал его до самого шоссе. Уже смеркалось, когда он вернулся домой и занял свой наблюдательный пункт у окна. Постепенно он обрел прежнее спокойствие, и когда дрожь в руках отчасти унялась настолько, что он смог поднять бутыль, доктор смешал себе напиток и закурил. Он выпил палинки, взял дневник и попытался выразить словами все, что ему только что пришлось пережить. С горечью поглядел он на бумагу, затем написал: «Непростительная ошибка. Я принял погребальный колокол за Глас с небес. Грязный бродяга! Беглый сумасшедший! А я — обыкновенный болван!» Он укутался в одеяло, откинулся на спинку кресла и выглянул на межу. За окном тихо накрапывал дождь. К доктору медленно возвращалось самообладание. Он восстановил в памяти события сегодняшнего дня, «миг озарения», затем достал тетрадь, озаглавленную ГОСПОЖА ХАЛИЧ, открыл на той странице, где заканчивались записи, и принялся писать: «Она сидит на кухне. Перед ней Библия, она тихо бормочет себе под нос текст. Смотрит вверх. Ей хочется есть. Она выходит в кладовку, берет там колбасу, сало и хлеб, возвращается. Начинает, чавкая, жевать, откусывая от хлеба. Иногда перелистывает страницу книги». Хотя работа оказала положительное воздействие на доктора, однако, просмотрев сделанные днем записи в тетрадях ШМИДТ, КРАНЕР, ГОСПОЖА ХАЛИЧ, он печально признал, что полностью во всем ошибся. Доктор встал и принялся ходить по комнате, порой в задумчивости останавливаясь и снова начиная ходить, потом обвел комнату взглядом, и взгляд его уперся в дверь. «К черту все!» — проворчал он, достал из-под платяного шкафа коробку с гвоздями, взял несколько в одну руку, в другую молоток и, стуча все яростнее, в восьми местах заколотил дверь. Успокоившись, он вернулся на наблюдательный пункт, закутался в одеяло, смешал новый напиток — после некоторого раздумья он выбрал соотношение «половина на половину». Задумавшись, он некоторое время смотрел перед собой, затем его глаза внезапно блеснули, и он достал новую тетрадь. «Шел дождь, когда…» — написал он, но, покачав головой, вырывал страницу. «Когда Футаки проснулся, за окном шумел дождь, и…» — попробовал он снова, но и этот вариант показался ему «недостаточно выразительным». Доктор потер переносицу, поправил очки, затем облокотился о стол и подпер ладонью голову. Поразительно четко увидел он весь ожидавший его путь: по обе стороны клубится туман, а посередине, на тонкой полоске, возникает, лицо его будущего, черты которого искажены дьявольским удушьем. Доктор снова потянулся за карандашом, он уже чувствовал, что идет верной дорогой; тетрадей, палинки и лекарств было достаточно, чтобы продержаться до весны, и пока не вывалятся гвозди из прогнившей двери, никто его не побеспокоит. Осторожно, чтобы не прорвать бумагу, он начал писать: «Утром, в один из последних дней октября, незадолго до того времени, когда первые капли безжалостно долгих осенних дождей окропят потрескавшуюся соленую почву на западной стороне поселка (а затем все дороги и тропы вокруг покроет вонючее море грязи, так что до первых заморозков и в город нельзя будет добраться), Футаки проснулся от колокольного звона. Километрах в четырех к юго-западу, на поле Хохмейш, стояла заброшенная часовня, но колокола в ней не было, да и колокольня была разрушена во время последней войны. Город же находился слишком далеко, чтобы оттуда можно было услышать хоть какой-нибудь звук. Во всяком случае, Футаки показалось, что этот гулкий торжественный звон, несомый ветром, доносится откуда-то неподалеку («Вроде со стороны мельницы…»). Он приподнялся, облокотившись на подушку, чтобы можно было посмотреть сквозь крошечное, словно вход в мышиную нору, окно кухни, но за наполовину запотевшим стеклом поселок, омываемый колокольным звоном и лучами рассветного солнца, лежал безмолвно и недвижимо. В раскиданных поодаль друг от друга домах было темно. Свет горел только в окне у доктора, да то лишь потому, что тот уже многие годы не мог заснуть в темноте. Футаки затаил дыхание, чтобы определить, откуда исходят звуки: он боялся упустить хотя бы одну заплутавшую ноту стремительно угасающего, удаляющегося звона («Ты, верно, все еще спишь, Футаки…»). Мягкими, по-кошачьи бесшумными шагами проковылял он по холодному как лед полу кухни («Но неужто все спят? Никто ничего не слышит? Никто, кроме меня?»), открыл ставни и выглянул наружу. Резкий сырой воздух ударил в лицо, и на какое-то мгновение ему пришлось зажмурить глаза, но напрасно он напрягал слух — в тишине были слышны только крик петухов, далекий лай собак, свист ветра, вновь поднявшегося несколько минут назад, да глухой стук его собственного сердца, словно все это было не более чем игрой кошмарного полусна, словно лишь («…кто-то хочет меня напугать»). Футаки с грустью посмотрел на зловеще нависшее небо, на сгоревшие остатки лета, опустошенного набегом саранчи, и внезапно увидел, как сквозь ветки акации проходят друг за другом весна, лето, осень и зима, и ему показалось, что время — не более чем легкомысленный эпизод в необъятных просторах вечности, дьявольская уловка с целью создать из хаоса видимость порядка, в которой всякая случайность принимает облик неизбежности… И увидел себя самого, распятого между колыбелью и могилой, мучающегося в бессильных попытках освободиться, чтобы в конце концов — нагим, без наград и знаков различия — сухой, щелкающий как кнут приговор отдал его под хохот трудолюбивых живодеров в руки мойщиков трупов, где ему без жалости покажут меру человеческих трудов, и где у него не будет ни малейшей возможности вернуться обратно, ибо он уже понял, что ввязался в проигранную заранее игру с шулерами, и теперь у него не осталось даже последней защиты — надежды когда-нибудь обрести дом. Футаки посмотрел на восточную часть поселка, туда, где стояли постройки, некогда полные жизни, а теперь заброшенные и обветшавшие. Он печально наблюдал, как первые лучи багрового раздувшегося солнца пробиваются между балками ободранных крыш. «Пора, наконец, решиться. Больше здесь оставаться нельзя». Он залез обратно под теплое одеяло, но не мог сомкнуть глаз: внезапно наступившая тишина, за которой, он чувствовал, может последовать все, что угодно, пугала его сильнее, чем зловещий колокольный звон. Но все оставалось неподвижным, и сам он лежал, не шевелясь, пока между окружавшими его предметами не завязался беспокойный разговор…

1 ... 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Сатанинское танго - Ласло Краснахоркаи бесплатно.

Похожие на Сатанинское танго - Ласло Краснахоркаи книги

Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
Сорок дней Муса-Дага - Франц Верфель - Современная проза
Князи в грязи - Михаил Барщевский - Современная проза
Князи в грязи - Михаил Барщевский - Современная проза
Милицейское танго (сборник) - Горчев Дмитрий Анатольевич - Современная проза
В двух километрах от Счастья - Илья Зверев - Современная проза
Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон - Современная проза
Море, море Вариант - Айрис Мердок - Современная проза
Море, море - Айрис Мердок - Современная проза
Море, море - Айрис Мердок - Современная проза

Оставить комментарий