словно замахивался, и Усачёв испуганно отпрянул. Схватился за кобуру и Плюснин, но Николай лишь снял кепку, стукнул её об колено и снова воодрузил на место.
– Какая помощь, куда мне с одной рукой?
Усачев красный, злой за свой испуг, ткнул пальцем в грудь Хорошева:
– Ты увозил с берега лодку Соловьёва?
– Было такое дело. И его лодку, и Бармалёвых, и Смольниковых, и Калашниковых. Просят люди, как откажешь. Ледоход.
– Смольниковым и Калашниковым ты отвез лодки месяц назад. А лодку Соловьёва сегодня утром, перед самым ледоходом. Так?
– Когда попросил, тогда и отвез.
– Соловьёв, почему ты не увез лодку с берега раньше?
– Просто руки не доходили. Рука.
– На днище твоей лодки царапины, а у других лодок этого нет. Как это объяснишь?
– Я свою лодку последний раз до войны смолил, а за лето сколько раз её на берег да с берега тащишь.
– Значит, не хочешь говорить, – Усачёв постучал кулаком правой руки в ладонь левой. – Давайте свидетеля и понятых.
Плюснин открыл дверь, крикнул:
– Веди!
Вошёл Кузаков, испуганно глянул на Усачева, следом вошли братья Балаевы, подталкиваемые милиционером.
– Понятые, сейчас мы произведем опознание, будьте внимательны. Кузаков, ты утверждаешь, что этой ночью видел двух людей, идущих с лодкой с той стороны реки. Здесь этот человек?
– Да.
– Укажи.
– Вот, – показал Кузаков на Соловьёва. – Это он.
– Что теперь скажешь, Соловьёв?
– Пусть сначала Кузаков укажет, в каком месте я выбрался с лодкой на берег.
– Напротив твоего дома, – быстро ответил Кузаков. – Я как раз вышел из дома на Лену глянуть.
Лицо Усачёва искривилось, словно от сильной зубной боли:
– Свидетель, вы не обязаны отвечать на вопросы подозреваемого.
– Я не знал.
– Лодка всю зиму простояла напротив дома Егора Васильевича Бердникова. Хорошев оттуда лодку и увез, Бердников может подтвердить. И видеть Кузаков ничего не мог, его дом на другом краю села.
– Да, Сергей, врать ты горазд, чего на человека клевету возводишь? – Старший из Балаевых укоризненно покачал головой. – Откуда ты такой на свет появился?
– Всё! Уведите свидетеля. Понятые тоже свободны. А вы… из села никуда не уезжать. Пока я вас отпускаю. Но тюрьмы вам не избежать. Идите!
Уже на крыльце, закрыв за собой дверь, услышали:
– Ты что, не мог этого дурака как следует подготовить?
– А кто знал, что Соловьёв ему этот вопрос задаст?
– Ничего, мы их еще прижмём.
Заговорили, лишь когда отошли от комендатуры на приличное расстояние:
– Я думал, ты его ударишь.
– Хотел.
– Тогда нас там бы и прибили. Я не буду спрашивать, ты помог Гане или кто другой. Но если ты, то молодец! Ладно я на конный. Смотри, Усманову ведут. Её– то за что?
– Будут пытать, кто дал Гане парик, усы и бороду.
– А она причем?
– Играет в художественной самодеятельности, вот и думают, что могла знать, где Еремин держал этот парик.
– Там кроме неё, еще куча народа играет. Почему с неё начали? Допрашивали бы Ножигова.
– Это у них надо спросить. Я побежал, а то Мария беспокоится.
– Давай.
На душе у Николая было тревожно. Почему именно Усманова, неужели кто видел, как она брала парик. Если Усманова скажет, что передала парик усы и бороду ему, то с ним сделают то же самое, что и с Михаилом. И что делать? Бежать из села? Надо предупредить тётку Дарью, вдруг нагрянут к ней, спросят, не давала ли кому одежду мужа.
Только бы Усманова не проговорилась на допросе. Если придут за ним, так просто он не дастся…
Усманову ввели в комендатуру, и Усачев, сцепив руки за спиной и покачиваясь на носках, спросил:
– Не догадываетесь, зачем вас вызвали?
– Откуда мне знать.
– У вас трое детей. Сколько старшей?
– Одиннадцать.
– А младшему, если не ошибаюсь, четыре. Так?
– Четыре.
– Что же вы их сиротами оставляете?
– Как оставляю? Я умирать не собираюсь.
– А так! – Закричал в лицо Усмановой Усачёв. – Сгниёшь в тюрьме за помощь преступнику. И детей своих больше не увидишь, увезём тебя прямо отсюда в район. А их в детдом под чужой фамилией.
– Как же так, – растерянно проговорила Усманова, – За что?
– Быстро говори, кому передала парик?
– Какой парик. У меня отродясь париков не было.
– Придуриваешься? А вот Николай Соловьёв утверждает, что парик ему передала ты.
– Врет Соловьёв, ничего я ему не передавала.
– А Еремин сказал, что позавчера в клуб заходила только Усманова. Заходила?
– Да, брала в библиотеке книги. Разве нельзя?
– Умничаешь? Посмотрим, как ты заговоришь, когда на допросе в МГБ тебе все зубы выбьют. Ведь это ты взяла в клубе усы и парик для Алексеева и передала Соловьёву. Пойми, твоя вина небольшая, скажешь, не знала для чего Соловьеву нужен парик и всё, ты свободна. Не ты ведь его передала Алексееву? Не ты? Виноват тот, кто это сделал. Так зачем тебе идти в тюрьму за других? А Николай Соловьев и так сядет, выдашь ты его или нет. Скажи, и мы отпустим тебя к детям, иначе ты их больше никогда не увидишь. Кому ты передала парик?
– Не брала я никакой парик. Вы спросите других, в клубе полно народу было.
– Ладно, не хочешь о детях думать, твое дело. Плюснин, забирай ее и в район.
– Пошли, – потянул Плюснин Усманову за руку.
– Вы не имеете право, я не поеду.
– Поедешь. – Плюснин силой вывел плачущую Усманову из комендатуры и подвел к машине. – Залезай!
– Я не поеду! Не поеду! У меня дети голодные!
– У тебя есть возможность остаться, – крикнул с крыльца Усачев. – Кому ты отдала парик?
– Не видела я никакого парика!
– Грузите.
Плачущую Усманову втолкнули в газик, и машина сорвалась с места… Сделала небольшой круг по лесоучастку и вернулась к комендатуре.
– Выходи. – открыл дверцу Плюснин. – Но запомни, мы еще встретимся.
Глядя вслед плачущей Усмановой, Усачев сел на крыльцо, схватился за голову:
– Если парик из клуба вынесла она, то я не знаю. Они что тут – все железные? И кто для них Алексеев? Ведь знали, что помогая ему, совершают преступление. Не понимаю.
– Кого теперь на допрос? – спросил Плюснин, захлопывая дверцу газика.
– Сначала сделаем обыск в доме Алексеева, он одну бумагу прихватил, которая меня очень даже касается. А потом приведешь эту, из магазина… Новоселову. Но вряд ли она что знает. За ней тех, кто был позавчера в клубе, этих, из самодеятельности. Чёрт! Ведь Алексеев был почти у нас в руках.
– Кто знал, что он на льдине укатит? И жену за собой потащил. Это же верная смерть. Не хотел больше к нам попадаться. Ты звонил Боровикову?
– Ты бы слышал, как он орал. Выпрут меня из МГБ. Алексеев своей смертью отомстил мне. Боровиков, правда, посоветовал оповестить участковых, чтоб после ледохода проверили деревни, не появились ли новые жильцы.
