или, лучше сказать, предание, что нечетные выпуски всегда превосходили по учению, уму, красоте и всяческим талантам четные. Сложилось такое дикое понятие, вероятно, потому, что два нечетных выпуска, а именно тринадцатый и пятнадцатый, особенно засели в уме институтских старожилов и беспрестанно вертелись у них на языке.
— Нет! вот был выпуск! тринадцатый! — скажет, бывало, кто-нибудь из классных дам. — Вот это был выпуск, нечего сказать, блистательный!
— А помните вы, М-е N.N., — обратится другая к кому-нибудь из учителей, — вот такую-то из пятнадцатого выпуска?
— Как не помнить; очень способная девица. Да и вообще пятнадцатый выпуск был удачен.
— Удивительный выпуск!
И пойдут толковать, какой это был выпуск; и учился-то хорошо, и вел себя прекрасно, и талантами отличался, красавицами кишел и музыкантшами и поэтессами изобиловал.
А мы слушаем и воспламеняемся — наш выпуск был нечетный.
— Mesdames! ведь мы их потомки, значит, нам следует тоже отличиться и не ударить лицом в грязь.
Поэтому при первой распре с большими слышатся, бывало, такие премудрые замечания:
— Да чего от них (т. е. от больших) ждать! Известно, четные (последнее с особенным презрением в голосе).
— А заметили вы, mesdames, как они фальшивили в последнее воскресенье за обедней?
Церковный хор составлялся из воспитанниц большого класса.
— Еще бы! куда им! они четные! Вот пятнатки так пели, говорят, божественно!
— Божественно! — подтверждают поступившие в маленький класс из семериков. — Пятнатки были все красавицы, а у этих очень мало даже миленьких! — И проч, и проч, в этом роде.
Это же понятие о какой-то преемственности между различными выпусками было причиной, почему пепиньерки относились с покровительственной снисходительностью к маленькому классу.
— Мы их предки! — говаривали они.
И наоборот, всякое поползновение к строгости со стороны пепиньерок встречалось восклицаниями:
— Как вам не стыдно! мы ваши потомки!
Большой класс относился к маленькому свысока, гордо и держал его на почтительном расстоянии. Маленькие обыкновенно подчинялись этому, но в исключительных случаях бунтовались, заводили с большими ссору и даже вступали в перебранку.
Обыкновенно поводом к этому служило какое-нибудь столкновение между отдельными личностями, какая-нибудь обида со стороны больших.
Заберется, например, какая-нибудь маленькая, положим, в дортуарный коридор больших, куда доступ был труден, потому что дортуары больших были расположены совсем наверху и в стороне. Заберется большею частию не по своей инициативе, а с каким-нибудь поручением от классной дамы. Большие при виде ее поднимут гвалт:
— Что это такое? Par quel hasard?70
— Mesdames! поглядите, клоп ползет!
— Mesdames! с каких пор четверики разгуливают по нашему коридору?
— Четверик! знаете ли вы, что вы не что иное, как animal vertebré?71 — подшучивает кто-нибудь.
— Mesdames! она просто ямб! — подхватывает другая.
— Ямб!хорей! анапест!амфибрахий! — подхватывают десятки голосов.
Оглушенный четверик, незнакомый с мудреными словами, которые сыплются на него со всех сторон, и заподазривая в них страшные, еще неведомые ему ругательства, спешит отделаться от неприятного поручения. Но напрасно ускоряет он шаги, до него все-таки долетают насмешки, хохот, шиканье. Четверика решились прогнать сквозь строй.
Всякая новая встречная окидывает злополучного четверика презрительным взглядом и посылает ему вслед ироническое, какое-то свистящее: «Par quel hasard!»
Униженный и оскорбленный четверик, забывая зачастую о данном ему поручении, оборачивается вспять и стремглав несется к своим и с дрожанием в голосе, со слезами на глазах, а иногда плача навзрыд, повествует о нанесенной ему обиде.
Весь класс чувствует себя оскорбленным в его лице.
— Mesdames! мы с большими в ссоре! слышите! все в ссоре! никто не сметь к ним подходить!
Классная дама замечает о непривычном волнении, которого, впрочем, и не стараются от нее скрыть. Напротив, все наперерыв спешат рассказать о недостойном поведении больших.
— О-о-ни бра-а-ни-ли ме-ня бо-ог знает ка-ки-ми сло-ва-ми! — всхлипывает злополучный посол.
— Какими же? — осведомляется классная дама.
— О-ни ска-а-за-ли, что-о я a-ni-mal ver-ver-té-bré'. —отвечает рыдающий посол, запомнивший одно из самых страшных слов.
Классная дама улыбается и объясняет смысл этого страшного слова.
Но это нисколько не унимает общего негодования.
— Противные выскочки! обрадовались, что узнали то, чего мы еще не знаем!
С этой минуты закипает ссора; окна, двери, стены покрываются нелестными для больших надписями; вместо обычных «Charmante! ravissante!72 adorable!» раздаются им вслед бранные эпитеты.
Adoratrices не смеют подходить к своим objets и целовать их в плечо, под опасением остракизма, которым наказывался всякий проступок против товарищества.
Как скоро в коридоре сталкивается партия больших с партией маленьких, так сейчас начинается перестрелка.
— Глупые выскочки! — кричат маленькие.
— Pie-grièches!73 — возражают большие.
— А вы сороки! вы четные дуры! — орут маленькие, которые не умеют еще язвить, а больше грубят.
— Mesdames! — взвизгивает отдельный голос из толпы больших. — Не связывайтесь с ними! Laissez-les, ce sont de petites bêtes!74
— Mesdames! — перездразнивает голос из толпы маленьких — Laissez-les, ce sont de grrrandes bêtes!75
Большие озадачены, маленькие торжествуют и с хохотом убегают.
И так длится иногда несколько недель, пока умы не успокоятся и все не придет в обычный порядок.
Обычаи, предания и самый язык передавались из рода в род. При переходе из маленького класса в большой всегда бывало несколько воспитанниц, которые за молодостью оставались в маленьком классе еще на три года, между тем как их большие подруги поступали в большой класс. Эти старенькие, вполне знакомые с институтскими нравами и обычаями, передавали их новеньким, и вот откуда возникла преемственность в нравах, обычаях и языке.
Эти же старенькие, вполне освоившиеся с окружавшим их миром и плававшие в нем, как рыба в воде, забирали спервоначалу новеньких в свои руки и заставляли их плясать по своей дудке, а иные недобросовестные личности злоупотребляли своей властью, заставляли их чесать и одевать себя, отбирали у них гостинцы и всячески помыкали ими. Иногда целый дортуар повиновался беспрекословно трем-четырем таким тиранам, называвшимся на институтском языке Principales. Такое положение дел длилось обыкновенно месяцев шесть-семь, много год, не без временных возмущений, перемен династий и проч. К концу первого года институтской жизни оперившиеся новенькие окончательно свергали иго
