и твоя. Но как я могу повлиять на свободу человека, плюющего в море?
Я наклонился к земле за очередной связкой хвороста, думая о том, что, в общем-то, мне нечем крыть. Туманный Альбион со свойственным ему цинизмом разбивал все мои, теперь кажущиеся высокопарными, соображения. И даже не то, что разбивал. Просто указывал на то, что такой спор не может иметь конца. И я прав в своем желании убедить людей жить по писанию. И Спенсер, в своем указании на то, что это — утопия. Всегда найдутся те, кому наплевать на все призывы жить в мире, жить спокойно. Плюющие в море.
— Прости, друг! — Спенсер улыбнулся.
— За что?
— За то, что я с таким цинизмом… — все-таки он читает мысли, — разорил твой прекрасный сад. Но, увы… К сожалению, жизнь такова, какой я её нарисовал тебе.
— Увы. Ты прав.
— Ну да, — Спенсер задумался. — Два человека идут рядом, беседуют. А потом один из них забирается на коня. И вот он уже смотрит свысока на того, кто идёт пешком. И может быть, что пеший человек в тысячи раз умнее и благороднее всадника. Однако всадник смотрит на него свысока.
— Может, и наоборот, Эдмонд. Всадник в тысячи раз умнее и благороднее. А пеший не желает этого признавать. Тоже хочет смотреть свысока. И подло сбрасывает наездника с лошади, чтобы усесться в седло.
— Да, да, да! — усмехнулся Спенсер.
— Только нас, надеюсь, это не касается.
Здесь мне пришлось прекратить разговор. Мы подъехали к горной речке. Стремительный поток, бьющийся в граните. Невообразимый грохот. Чуть выше по течению еще можно было разглядеть воду. Но в этом месте река встречала столько препятствий и с такой силой билась о камни, что превратилась в сплошную белую пену. Я с испугом обернулся к Большому и Маленькому. Неужели нам придется здесь переправляться? Это же невозможно! Это казалось абсолютно гиблым делом. Он понял мои опасения. Подбежал ко мне. Наклонился над ухом. Заорал.
— Нет! Нет! Ты что⁈ Тут нельзя переходить. Погибнем. Она сейчас уйдет влево. Мы пойдем по этому берегу. Там внизу скоро будет хорошая площадка. Заночуем.
Я кивнул. Маленький, на всякий случай, опередил нас, указывая путь.
Речка, действительно, скоро резко свернула течением влево. Грохот постепенно сходил на нет. Теперь был различим только ровный гул, напоминавший шум от приложенной к уху раковины.
— Конечно, нас это не касается, — неожиданно подхватил мою мысль Спенсер. — Мы друзья с тобой, Коста. Мы не меряемся благородством, происхождением, умом. Наверное, в самом начале, мы делали это.
— Наверное?
— Наверняка, — улыбнулся Спенсер. — Но теперь, когда мы столько вместе пережили. Спасали друг друга. Уже нет разницы, кто на коне, а кто пешком. Разве не так?
— Да, Эдмонд, так.
— Вот, видишь! Я рад, что хотя бы мы вдвоём можем существовать в твоем прекрасном саду, на фоне вечных гор, вечной реки. Всего того, что мудрее нас. И изо всех сил стараться не плевать в море!
Я с удивлением взглянул на Эдмонда.
— Нет, я сейчас говорю серьезно. Понимаю, как тебе сложно в это поверить. Ты ожидал и привык выслушивать от меня чаще циничные высказывания. И я говорю это не для того, чтобы успокоить тебя.
— Тогда…
— Наш спор, и ты это понимаешь, в общем-то, бесполезен. И можно ли назвать это спором? Мне нравятся твои взгляды и доводы. Но я их с легкостью могу разбить. Останусь при своих.Которые, в свою очередь, ты с такой же легкостью можешь растоптать. Не имеет значения. Ты знаешь, как у нас говорят? Я готов убить вас за ваши взгляды, но и умереть, защищая ваше право их высказывать.[2]
— Вольтер?
— Так считают. Но я не уверен.
— Твоя фраза не к месту. Если говорить о значении, то важнее то, что мы с тобой стоим спина к спине и отбиваемся от кулаков больного мира.
— Вот именно, друг! — Спенсер улыбнулся.
Мы помолчали.
— Ты бы уже сел на коня! — предложил Эдмонд, ухмыльнувшись. — Как мне кажется, хвороста ты уже с лихвой заготовил. Не на одну ночь.
Я согласился с его доводом. Передал очередную вязанку Большому. Взгромоздился на лошадь. Поехал рядом с Эдмондом.
— А почему ты назвал себя Зелим-беем? — спросил Спенсер.
Я улыбнулся, пожал плечами.
— Как-то не было времени серьезно подумать над звучным псевдонимом, — соврал я, не желая ничего объяснять. — Врасплох застали.
«Странно, что он не знал про Селим-бея, мужа Малики, — рассуждал, между тем. — Впрочем, зачем было Стюарту — рыбьему глазу, забивать голову Спенсера ненужной информацией? Ах, Малика, Малика! Душа моя! Конечно, назвался так для тебя! Настоящая любовь к женщине и толика тщеславия. Подумал, мало ли? Прославлюсь под этим именем. Слух обо мне пройдет по всей… Наглеть не нужно. Достаточно было бы, чтобы слух этот достиг ушей зеленоглазой красотки. Порадовалась бы. А я, ведь, не только влюбился в неё с первого взгляда. Я по-настоящему полюбил её. Сильно. До одури. Ах, Малика, Малика! Исполнится ли твоё желание? Удастся ли мне встретить женщину, равную тебе?»
— А, кстати, Эдмонд? — я вынырнул из размышлений. — А почему ты себе не взял псевдоним? Чтобы тебя не путали с тем поэтом шекспировской эпохи?
— Зная меня, — Эдмонд улыбнулся, — думаю, несложно догадаться, Коста, почему я этого не сделал и уже не сделаю!
— Тщеславие! — я не сомневался в своей правоте.
— Ну, конечно! Мечтал, что так прославлюсь, что уже этого поэта будут воспринимать вторым номером. Не скрою, пока не получается.
— Это пока, Эдмонд.
— Ты сейчас успокаиваешь меня? Или льстишь?
— Ни то, и ни другое. Я верю, что твои труды не пройдут незамеченными. Не могут пройти. Все-таки ты — пионер. Разве кто-нибудь, кроме тебя, видел столько в этом краю?[3] Сможет описать практически terra incognita?
Дорога пошла на спуск. Я оглянулся. Весь горизонт был закрыт снежными пиками Главного Кавказского Хребта.На этом фоне странно выделялась абсолютно черная гора.
Спенсер, чуть завалившись вниз, поморщился, упершись на мгновение больными руками в маленькое черкесское седло.
— Спасибо на добром слове, друг! Я постараюсь!
Ехали мимо короткой цепочки из трёх мелких озер. Удивило, что вода в них была мутной. Мы то уже привыкли, что в этих местах вода всегда прозрачная и чистая. Я
