инженер-строитель, Скобцев Михаил, сидит по… пятьдесят восьмой, – говорил он, запинаясь. – Я хочу, чтобы вы с ним решили, как грамотно и быстро организовать процессы…
– Так неужто будет?.. – выдохнула Федосья.
Ларионов замешкался, чувствуя неловкость перед женщинами, которые знали теперь, чего он хотел от Ирины, как и об ее отказе.
– Так это отлично! – воскликнула Клавка. – Вот, Григорий Александрович, мировой вы наш начальник! Так мы такой зал состряпаем, вы потом оттуда выходить не захотите.
Невольно все улыбнулись, и Ларионов тоже. Он посмотрел на Ирину и заметил ее растерянность, она не ожидала такого исхода. Ларионов взял лист бумаги, и женщины тут же окружили стол. Потом привели Скобцева – невзрачного, с квадратным носом, на кончике с зарубкой бобыля, – и тот стал давать дельные советы. Кузьмич говорил свое про лесоповал, чтобы обеспечить лес для реконструкции, женщины щебетали восторженно о благоустройстве. Надо было все успеть сделать за несколько недель.
Ларионов неуклюже и смущенно приказал Федосье всех угостить чаем. Та радостно носилась между комнатами, быстро собрала скромный стол в кухне, и заседание перенеслось из кабинета Ларионова туда. Заключенные с удовольствием пили чай и ели то, что собрала второпях Федосья. Инесса Павловна чувствовала, как ей хотелось плакать от благодарности к Ларионову за его доброту. Все вдруг стали счастливы, и воцарилась веселая и радушная атмосфера. Ларионову нравилось слушать, с какой искренней вовлеченностью эти люди обсуждали строительство на зоне, как они шутили, вспоминая прошлую жизнь. Эти разговоры были ему ближе и приятнее, чем пошлые и однообразные беседы с военными, Тумановым и другими энкавэдэшниками.
Но Ирина была грустна. Она думала об Анисье и о том, как жестоко было ее закрыть в изолятор. Она стояла у огня и не могла участвовать в обсуждении планов реконструкции.
Ларионов оставил своих «гостей поневоле» и подошел к ней. Он оглядывал ссадину на ее лице и чувствовал себя неуклюже.
– Не больно тебе? Я позову Сашу, – сказал он вкрадчиво.
– Нет, нет, это лишнее… – Ирина вздрогнула.
Ларионов переминался с ноги на ногу.
– Ты хоть рада? – спросил он тихо.
Ирина потерла лицо руками.
– Как вы могли так с ней поступить? – резко, но спокойно прошептала она.
– Ну что ты в самом деле? – Ларионов нетерпеливо пожал плечами. – Неужели я снова огорчил тебя?
– Огорчили? Вы отправили в ШИЗО женщину, вашу женщину! – без жалости и милосердия…
– Ира, – прошептал он, заметив, как на них стали коситься люди, – перестань, прошу тебя. Она напала на тебя.
– И что же? Изолятор для всех?
– Да, – промолвил он. – Там могут быть все, раз даже ты там была. Палачи безжалостны.
Ирина вспыхнула, а Ларионов смотрел на нее сверху вниз, не скрывая свою привязанность, как и знание того, как он ей противен, как и горечь от этого.
– Я никогда не смогу вас понять, – сказала она, чтобы скрыть свое смущение: ей было больно признать, что он был интересен ей.
– Я знаю, – спокойно ответил Ларионов. – Неужели ты думаешь, что я настолько жалок, что не понял, как ты презираешь меня? И что я всегда для тебя буду худшим из всех падших людей этого лагеря? Не говори мне этого больше, Ириша. Я уже сам знаю все о себе. И все, что ты говорила обо мне, так и есть. Я – падший человек и таковым всегда буду для тебя и, самое страшное, для себя самого.
Ирина слушала его, едва дыша. Покой в его голосе был обреченностью. Все презрение к нему, отторжение его вдруг стерлись, и остались только жалость к этому одинокому человеку, который вдруг говорил ей такие страшные слова о себе. Она потерянно смотрела на огонь в печи, а он смотрел на нее. Он так хотел умыть ее лицо, в грязных разводах и кровоподтеках. Как бы он желал дотронуться до ее лица, и сам не зная отчего.
Ирина чувствовала, что была готова заплакать от сострадания. И просто молчала – напряженно, тяжело дышала. Ларионов видел ее волнение и чувствовал, как в груди его сжимается что-то от боли. Неужели она не понимала, что он не собирался ее обижать? Неужели ждала от него жестокости?
– Ира, – сказал он, – поди умойся, у тебя все личико измазано. И кровь запеклась. Я все же позову Сашу, чтобы хоть йодом тебе обработала ранку.
Ирина посмотрела на него, думая, как все это было ужасно и как они оба были несчастны теперь, и поспешно ушла умываться. А он раздосадованно смотрел ей вслед.
Там у рукомойника она долго стояла, рассматривая свое отражение в зеркале. Как все могло так сложиться? Как могла так обходиться с ней жизнь? Но весь ужас был в том для нее, что он нравился ей. И именно оттого, что Ирина это понимала, она должна была держаться от него подальше. Все и так слишком далеко зашло.
К ней приковыляла Федосья.
– Дитятко, – начала она напевно и нежно, – вот тебе полотенчико свежее.
Ирина вытерла лицо и смотрела опустошенными глазами на Федосью.
– Ну, что ты сумасбродствуешь? Уж весь лагерь видит, что мужик сохнет, а ты так…
– Оставь меня в покое, – устало промолвила Ирина.
– Ну, неужто так не мил тебе он? Неужто так воротит?
Ирина смотрела на Федосью усталыми глазами.
– Ни от кого я не хочу так бежать прочь, как от него, – тихо сказала она.
Ирина говорила это, а по щекам ее уже прокладывали бороздки слезы. Федосья прикрыла рот рукой.
– Батюшка, милостивый, горе прямо. Да как же так приключилось? Так ведь человек-то он неплохой даже, и хорош собой как…
– Я не желаю больше об этом говорить. Он – начальник лагпункта, а я – заключенная. Для меня это будет неизменно.
Федосья замялась. Она чувствовала неладное во всем этом, но Ирина была так холодна и решительна, что Федосья только мотала непрерывно головой.
– Ой, беда, да и только…
* * *
С момента, как Ларионов решил провести реконструкцию актового зала, работа Комитета приобрела совершенно иные масштабы. Ларионов приказал Губиной выделить стол и письменные принадлежности для Комитета в здании политчасти и библиотеки. В члены Комитета теперь добавились Скобцев и Файгельман: оба занимались строительно-монтажными работами. Был разработан краткий Устав Комитета, утвержденный Ларионовым. В Уставе было прописано много необходимых формулировок, которые могли понадобиться в случае проявления к его деятельности интереса со стороны НКВД. Цель Комитета была, следовательно, сформулирована как «усиление агитационной работы среди заключенных по внедрению в культурную жизнь принципов социализма и коммунизма», тогда как на практике цель его была создать деятельность для тупеющих и угнетенных заключенных, необходимую для
