ним страстного внимания. Я просто сидел и слегка дурел от славы.
Они стали угощать меня обедом, светило солнце, было жарко. Лысый толстый продюсер спросил, как я отношусь к кино.
— Я не знаю, как я к нему отношусь, — сказал я. — Я нередко плачу над плохими фильмами и никогда над хорошими.
Они понимающе стали кивать головой.
— А как вам Тарковский? — спросил худой редактор.
— Вот над кем я никогда не плакал, — ответил я. — Я, наверное, кинодальтоник.
— Что вы пьете?
— Пиво, — сказал я. — А что вы удивляетесь?
Я посмотрел на них равнодушным взглядом.
— Кино — это искусство, которое легко врет. Оно готово поменять точку зрения в зависимости от прихоти режиссера. Можно снять фильм о Сталинграде, где будут правы немцы и неправы русские. Или наоборот. Или все они будут неправы. Или все — правы.
Французы принялись хохотать. Они решили, что я шучу. Я сидел и пил пиво. Вокруг развевались красивые матерчатые натяжки, серо-голубые. Принесли еду.
— Я был в Москве на кастинге, — сказал редактор интеллигентного вида. — Мы искали русских девок для эротической картины. Одна на сцене запуталась в трусах и упала. Разбила коленки! Другая разделась догола, и к ней выбежал из зала насмерть перепуганный ребенок, — они опять захохотали. — У вас теперь свобода, верно?
— И много пришло на кастинг? — спросил я.
— Больше ста девок. Голые, красивые, неуклюжие! — сказал редактор неподкупным голосом мастурбатора. — Потом мы пошли в русскую баню…
Он вынул фотографии. Я с удивлением узнал одну знакомую студентку, дочь моих московских друзей, но вида не подал.
— Она самая талантливая, — заметил редактор, показывая на мою голую знакомую.
— У нас возникла вот какая идея, — сказал продюсер. — Вы знаете фильм «Эмманюэль»?
— Да.
— Ну вот. Мы хотим сделать продолжение. «Эмманюэль в Москве»… — он сделал вескую паузу. — Мы хотим, чтобы вы написали сценарий.
— Я? — искренне удивился я.
— А что? — в свою очередь удивился продюсер. — После успеха вашего порноромана… — он широким жестом показал на растяжки.
— Это не порнороман, — жестко осадил я его.
Кажется, это был очень известный продюсер, и он не привык, чтобы с ним так разговаривали.
— Снимать будем в Канаде, — добавил тощий редактор. — Потому что у вас бардак и каждый день меняются правила игры.
— Я еще пива… — сказал я.
— В такую жару? — удивился продюсер.
Кажется, я ему нравился с каждой секундой все меньше и меньше.
— Ну что? — просил редактор. — Как идея?
— Я боюсь, что я не справлюсь, — сказал я. — Я не умею писать вот такую сладкую, как сироп, порнографию…
Они быстро выпили кофе, и мы расстались, договорившись созвониться, убежденные в том, что никогда больше не увидимся.
На следующий день я улетел в Лондон. Я остановился в Челси, в прекрасном доме моего французского приятеля, корреспондента газеты «Монд». Фредерик был до Лондона корреспондентом в Москве, писал жутко саркастические статьи о России, в общем издевался. Он повел меня в закрытый клуб ужинать.
— В Лондоне лучше? — спросил я.
— Ты что! — вскричал он. — Тут такая тоска! А какие девки в Москве! А сколько их! И знаешь, чем они отличаются от француженок? Француженки у тебя в квартире перед трахом идут в ванную и выходят оттуда голыми, а русские — в полотенце! А? Вот загадка!
— Да, — согласился я.
— А тут не с кем трахаться! Понимаешь? Ужасно скучаю по Москве! Все мое здешнее достижение — это постоянный пропуск в парламент, — он достал пропуск с гордостью. — Вот смотри.
Я взял в руки пропуск, покрутил-повертел.
— Впечатляет, — сказал я.
— Ну давай что-нибудь закажем, — сказал Фредерик. — Кормят тут довольно противно… А чего ты приехал в Лондон?
— Да вот Голливуд…
— Что Голливуд?
— Хотят встретится…
Фредерик посмотрел на меня, как будто отравился.
— Не шутишь?
— Нет.
— Ничего себе!
Мы пошли к нему домой и необыкновенно рано легли спать. На следующий день в квартире громко зазвонил телефон.
— Тебя! — сказал недовольно Фредерик.
Это был молодой женский голос.
— Я за вами приеду через час, если вы не против.
Я был не против.
Через час возле ворот небольшого домика Фредерика в Челси появился красный спортивный «Мерседес» с открытой крышей, и высокая блондинка с хорошо растрепанными волосами выскочила из него. Мы с Фредериком смотрели на нее из окна как на сверхъестественное явление. Высокая блондинка похитила меня, и мы поехали через Лондон в голливудский офис.
У подъезда меня ждал мой английский переводчик, молодой человек-тюфяк, очень корректный, постоянно улыбающийся от избытка добрых чувств, в костюме и галстуке. Высокая красавица провела нас сквозь два уровня охраны, подняла на высокий этаж, передала своей коллеге из приемной, тоже красивой, но уже не такой надменно сексапильной, и растворилась в воздухе. Я только начал объяснять переводчику Эндрю, чего я от него хочу, как нас уже позвал Голливуд.
Голливуд состоял из двух людей, которые выглядели как с открытки: загорелые, с яростно блестящими глазами успешных и требовательных моложавых людей. Эта пара принялась тут же крепко жать мне руку и бешено радоваться по поводу нашего знакомства. Это была даже какая-то собачья радость. Я тоже попытался стать радостной собакой, подпрыгивать, вилять хвостом и утыкаться в попы и гениталии бесцеремонно, как они, но это у меня не очень получилось. А переводчик моего романа Эндрю остался тюфяком, дарящим блеклые английские улыбки. Наконец, Голливуд нарадовался нашей встрече, и мы уселись, и нам тут же предложили на выбор воду с газом или без.
— Виктор! — вскричал мужской Голливуд. — Мы прочитали ваше произведение. О! Я вам скажу! Это сильно!
— Виктор! — вскричал женский Голливуд, но более сдержанно и более коммерчески, чем мужчина. — Мы приехали в Лондон сказать вам, что мы заинтересованы вашим произведением.
— Спасибо! — с русской скромностью ответил я.
— Не будем терять времени, Виктор! — закричал мужской Голливуд. — Давайте начнем с того, что попросим вас рассказать содержание вашего произведения. Даем вам на это две минуты!
Я растерялся. Я никогда не предполагал, чтобы кто-то потребует у меня пересказать «Русскую красавицу» за две минуты! К тому же я еще боялся бойко говорить по-английски.
— Давайте попросим Эндрю! — нашел я выход из положения.
— Ок! Две минуты! — показал на Эндрю мужской Голливуд без особого удовольствия.
И верно! Эндрю понес что-то вялое и несусветное. Он был не только внешне, но и внутренне похож на тюфяк. Для перевода это годилось, но для двух минут… Все немедленно рванулось к провалу. У Голливуда осунулись лица.
— Стой! — прервал я Эндрю, когда уже оставалось тридцать секунд. — Давайте я!
— Давай, Виктор!
— Так вот! — сказал я и закрутился как волчок. Речь моя стала
