мать. Там, у лесника, нас было около ста семей. Есть было нечего, было очень голодно. Спали где попало: на улице, на чердаке — где могли спать, там и спали. По ночам мы пробирались на поля и отрубали мясо от трупов лошадей и коров, которых перестреляли немцы. Дело было в том, что при эвакуации с Украины через Курскую область гнали много скота. Это был скот, принадлежавший как беженцам, так и колхозам. Когда немцы настигали беженцев, те бросали скот, который немцы, занявшие деревню, перестреляли, чтобы он не ходил где попало, так как боялись, что под прикрытием бесхозных бродячих коров на них могут напасть партизаны или наши войска. Через нашу местность проходила линия обороны советских войск. На ней осталось много трупов наших солдат и командиров, а также гражданских лиц.
...Утром, на рассвете, мы увидели, что с той стороны, куда мы отступали, на нас идут немцы. Шли они так, как сейчас показывают в кино: рукава засученные, автоматы на изготовку, что-то кричат по-немецки. Наши долго не стреляли. Я тогда даже невооруженный был. Наши их подпустили метров на пятьдесят, а потом открыли ураганный огонь. Немцы кинулись кто куда. Они хотели окружить нас, но у них не получилось. Тогда они отошли за холм, организовались и начали идти по улице, отбивая у наших дом за домом. Я спрятался в здании школы, где уже прятались гражданские. Мы лежали на полу. Одна женщина, решившая приподняться вместе со своим грудным ребенком, была вместе с ним убита шальной пулей, которые «цвикали» над нами. <...> Немцы зашли в школу и всех, кто там прятался, загнали в колонну военнопленных. На мне были военные гимнастерка и фуфайка, хотя я присягу еще не принимал. Так я попал в плен. Нашу колонну пленных немцы вывели из села. За четыре километра от села немцы выгнали из колонны всех гражданских, в том числе и меня, а военнопленных погнали дальше.
Было много беженцев. Я пошел по направлению к дому. В одном селе встретил свою тетку, с которой были мои братишка и сестренка. У меня с собой было несколько банок мясных консервов, которые я подобрал в лесу при отступлении, эти консервы я отдал тетке, которая тут же послала меня поискать чего-нибудь съестного, хоть корку хлеба. Я отправился в деревню по тропинке через посевы ржи, и меня заметили мадьяры, служившие у немцев в тыловых частях. Мадьяры сидели в повозках, каждая из которых была запряжена шестью огромными лошадьми. Повозки двигались по направлению к передовой. Заметив меня, мадьяры стали мне что-то кричать на своем языке. Хоть я и не понимал их слов, все же решил подойти. Они спросили: «Партизан?». Я сказал, что я — не партизан, что иду к матери. Штаны у меня были завернуты, я был босиком. Мадьяры посмотрели, что у меня длинные и грязные волосы, а слово «мама» — почти международное. Тогда один из мадьяр взял кнут с проволокой на конце и три раза стеганул меня по босым ногам. Была страшная боль, даже кровь выступила, а мадьяры захохотали и поехали дальше. Я боялся, что они выстрелят, но этого не произошло. Я вернулся к тетке, и вскоре мы вчетвером вернулись в свое село.
Во время движения по дороге мы тащили тачку. У некоторых в тачку были запряжены коровы. Немцы со своих грузовиков и открытых автомашин, с которых «на всю вселенную» играла музыка, фотографировали нас. После фотографирования они, глядя на нас, взрывались хохотом. Вместе с немцами в машинах были огромные овчарки.
Вернулись в наше село. Вокруг были видны следы тяжелого боя. На ветках деревьев висели человеческие внутренности. Был июль. Жара страшная. Вонь ужасная. Смотришь, — лежит у дороги убитый в шинели, а под ней — одни кости, мясо черви съели; за две недели одни кости оставались от человека или лошади...
Нас забрала к себе жить тетка, сестра нашей матери. У ее мужа остался сруб, и он с моей помощью его отремонтировал. Вместо крыши, без стропил, положили солому. Так и жили. В зиму с 1942 на 1943 год немцев разгромили под Сталинградом, и они стали отступать, особенно румыны и мадьяры. Не стали воевать за немцев эти ихние союзнички. В эту зиму в нашей деревне оказался Василий, по прозвищу Галей. Он еще до войны был командиром Красной армии. Откуда он взялся в нашей местности в то время, мы не знали, может, из плена сбежал. Василий нас, ребят, собрал и спросил: «Оружие есть?». У каждого из нас были автоматы, гранаты и винтовки. И Василий предложил нам, пацанам, под его предводительством нападать на небольшие группы отступавших немцев и мадьяр.
Как-то в нашей деревне, в одном из домов, остановился немецкий взвод, человек тридцать. На санках, которые они притащили вручную, лежали продукты. Мы послали к немцам одну женщину посмотреть, как они расположились. Ночью мы их не тронули, а утром, когда они тронулись в дорогу, мы их обстреляли. Двое немцев упало, а остальные бросили саночки и убежали. Трупы этих двух убитых немцев мы отволокли в ров. Это был первый случай. В другой раз мимо нашего села ехала огромная немецкая машина, у которой спереди были резиновые колеса, а сзади — гусеницы, мы ее звали «Фома». Эта машина остановилась в деревне, а потом, когда она тронулась, мы ее обстреляли из конюшни и из дома. Немцы бросились из машины, оставив в ней двух раненых офицеров. Галей сказал, что это фашисты, и добил их. В машине было обмундирование. Я взял себе танкистские черные штаны и офицерские сапоги и переоделся.
...Зима 1942 — 1943 годов была очень суровая, морозная. Немцы и их союзники отступали. Как-то раз шли они ночью, а утром мы увидели, что много винтовок в снег воткнуто и стоят они, как стебли от подсолнухов. Однажды к нам в хату занесли одного немца с обмороженными ногами. Он просил молока. Тетка дала ему горячего молока. Немец был в звании майора. Пролежал он у нас два или три дня. Ноги у него были обморожены, поэтому распухли так, что даже нельзя было с них снять сапоги. На руке у немца были маленькие золотые часы. Ему мой дядька предложил отдать их, потому что тот все равно умрет, но этот офицер вытащил из-под подушки маленький пистолет и пригрозил им
