Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сто двадцать километров в час! Не шутка!
И не то еще будет!
ЛЕЙТЕНАНТ
Я проснулся, услышав стук в дверь. Вошел старый школьный товарищ. Я не узнал его сразу, я не видел его много лет, а как только узнал, сказал:
- А... Миша...
- Петя! - сказал он. Он был рад.
Я сидел в трусах на кровати. Кровать была высока. Миша был в новой военной форме. Он был лейтенант.
- Ты лейтенант,- сказал я.
- Я лейтенант,- сказал с радостью Миша.
- М-да...- сказал я.
- А ты? - спросил Миша.
- Я не лейтенант,- сказал я.
- Почему же?
Как мне показалось, он удивился. Я посмотрел на него с интересом.
- Не знаю,- ответил я.
- А я лейтенант,- сказал Миша.
- Ты лейтенант...- сказал я.
- Лейтенант я,- сказал Миша.
- Лейтенант...- сказал я.
- Давно это было,- вздохнул вдруг Миша.
- На одной парте сидели...
- И уже лейтенант,- сказал Миша.
- Лейтенант...- сказал я.
Мы помолчали.
Потом попрощались.
Он пожал мне руку и отдал честь.
- Лейтенант,- сказал я,- конечно...
Он пошел. На площадке лестницы остановился. Повернулся ко мне весь в улыбке. И опять отдал честь. Только щелкнул отчетливо каблуками. И уже пошел окончательно.
РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ КАРТИНЕ СЕЗАННА, МАЛЬЧИКЕ И ЗЕЛЕНЩИЦЕ
Странный был человек Поль Сезанн! Напишет он холст красоты небывалой, да вдруг не понравится он ему. И он режет его ножом - вот так: раз-два, и кидает в окно. А окно мастерской выходило в сад. В саду часто играли дети. Они мастерили щиты и латы из брошенных Полем Сезанном холстов и с гиком и свистом носились по саду. Они дырявили живопись палками, делали из холстов корабли и пускали их в лужах. Только один очень маленький мальчик, что жил напротив, однажды нашел холст Сезанна и притащил домой. Мать мальчика, очень сварливая, как увидела холст - закричала. "Что за дрянь ты таскаешь в дом!" - и выбросила его в окно.
Проезжала зеленщица на базар. Она подобрала холст на дороге и положила в свою тележку. "Это очень красивые цветы,- решила она,- я повешу их в своем доме".
АРФА И БОКС
Мое детство было нерадостным. Оно омрачалось музыкой. Наш славный город сходил с ума, он имел армию музыкантов. Все играли на чем-нибудь. Кто не играл ни на чем, был невежда.
Представьте: со всех сторон звуки, весь воздух насыщен ими, на улицах дети дудят в дуду, бьют в такт по заборам и хором поют. Моя мать играла и пела. Отец не пел, но играл.
Я слушал их, поднимая бровь. Я всегда поднимал одну бровь, если был недоволен. Но так как я слушал их каждый день, одна бровь моя стала выше. Но им этого было мало. Они стали учить меня. Рояль стоял у нас в правом углу. В левом углу стоял я.
Отец кричал, сверкая глазами: "Ты будешь играть у меня, сукин сын, или будешь стерт в порошок!" - и ставил меня носом в угол. Мать твердила одно и то же: "Как он не может понять, так приятно уметь играть в обществе!"
Но я и ухом не поводил, я терпеть не мог этот чертов рояль и долбежку по клавишам.
Мать методично играла мне и заставляла меня слушать. Она говорила таинственно: "Это Шуман, как он прекрасен! Он очень меланхоличен..." Я охотно поддакивал: "Да, он и вправду меланхоличен, я не подозревал об этом".
Потом приходил отец. Он сажал меня за рояль: "Сын мой будет играть лучше всех! Он затмит весь мир!" Но я не был уверен в этом. Иногда я пробовал возражать. Я заявлял: "Мне не нравится музыка. Я не хочу играть!"
Тогда мать начинала плакать, а отец выходил из себя: "Я сотру тебя в порошок,- надрывался он,- я, кажется, обещал тебе это! И сделаю это без всяких трудов. Я выполню свой родительский долг!" Он с силой топал об пол ногой, и со стен падала штукатурка. Он тяжело дышал.
Я был еще мал и не мог представить, как он это сделает, и сначала очень боялся, но постепен-но привык.
В воскресенье мы ходили в оперу. От оперы я болел. В ушах у меня стоял гул. Там беспре-рывно пели. Я не мог понять этих прелестей.
Я просил отца: "Не веди меня больше в оперу. Я лучше буду стоять в углу".
Отец страдал. Я чувствовал это. Ему было обидно, что у него такой сын, но я тоже был не виноват в этом.
Однажды отец сказал: "Пожалуй, он будет плохой пианист. Я это предвижу. Он уже учится много лет, а играет так, словно только что начал".
Я чуть не подпрыгнул от радости. Я думал, меня прекратят учить. Мать сказала: "Я тоже предвижу это, но музыка так прекрасна..." - и лицо ее стало грустным.
Отец сказал: "Он будет учиться на арфе. Арфа - это божественно! В оркестре арфа - царица!"
Мать сказала: "У нас в городе только один арфист".
Отец сказал: "Тем лучше. Он умрет - будет ему замена".
Итак, я занялся арфой. Арфа была куда хуже рояля. Струны все время рябили в глазах, и я дергал не ту струну. Мой педагог нервничал. Он кричал мне прямо в ухо: "Не та струна, бог мой, совсем не та, я буду бить вас по пальцам". Я сносил оскорбления и подзатыльники. И продолжал дергать струны не те, что нужно.
После нескольких лет занятий на арфе я вдруг увлекся боксом. Этот спорт восхитил меня. Удары по носу, по челюсти, в печень, в селезенку приводили меня в восторг. Я весь отдался но-вому делу. Я пропадал в спортзале целыми днями. У меня опухал нос и губы, и синяки закрывали глаза. Я был счастлив.
Но на арфу все же ходил. Подергав струны часок-другой, я бежал за новыми синяками.
Мой первый синяк увидел педагог: "Кто тебя так трахнул в глаз?" Глядя на него одним глазом, я сказал: "Никто..."
"Ты упал?" - спросил он. Я кивнул.
В другой раз синяков было два. Он не на шутку встревожился: "Кто тебе трахнул в два глаза?" Я сказал: "Никто..." - "Ты опять упал?" - удивился он. Я опять кивнул.
В третий раз я опух весь. Я слегка различал педагога, а струн не видел совсем. Я дергал их сразу по десять штук, и ему не понравилось это.
"Вы... вы убирайтесь ко всем чертям! Вы... вы не музыкант!" "Почему?" - спросил я. "У вас мерзкая вздутая рожа и... вообще вы олух!"
Дома я заявил: "Меня выгнали с арфы. И с меня хватит! Не вздумайте предложить мне другое - кларнет или скрипку. Ни на чем я играть не буду". Мать заплакала. Отец спросил: "Ты будешь боксером?" - "Да",- сказал я. "Я сотру тебя в порошок!" - крикнул отец. Мать сказала: "Как глупо. Он уже стал большой".
"Это правда..."- сказал отец.
СЕРЕБРЯНЫЕ ТУФЛИ
Я свою подметку каждый день по утрам пришивал, а к вечеру она у меня отваливалась. Как сапожник пришивает подошвы, что они долго не отлетают? Этот вопрос меня тогда очень инте-ресовал. И ходить-то я старался осторожно, чтобы подошва эта раньше времени не отлетала. А когда в футбол играли, стоял только и смотрел, до чего обидно! Но она все-таки отлетала, не дождавшись вечера, и хлопала, как выстрел, при ходьбе. Если я издали видел знакомых, останав-ливался и стоял, чтобы, чего доброго, не заметили моей ужасной подошвы.
Пришло лето, и я эти свои ботинки выкинул и шлепал босиком. Раз лето. Раз война. Нужда. Отец на фронте. Да мы, мальчишки, могли и без ботинок обойтись. В такое-то время! Только в школу босиком не полагалось. Да я и в школу приходил. Когда учитель меня спросил, неужели у меня нет каких-нибудь старых ботинок, чтобы в приличном виде явиться в школу, я ему ответил: "Нет, Александр Никифорович". Он пожал плечами и сказал: "Ну, раз нет, значит, нет". Так просто тогда было с этим делом!
И вдруг Васька в своих серебряных туфлях появился во дворе. Вот это была картина! Самые настоящие долгоносики, остренькие, длинные носы, а блестят-то как! А как они скрипели! Васька Котов вышел в этих своих серебряных потрясающих туфлях, а я открыл рот и долго не мог зак-рыть его.
- Такие туфли носят только на балах и только в Аргентине,- сказал Васька.- Вовнутрь-то, вовнутрь посмотри!
Он снял туфлю, и я ошалело смотрел внутрь туфли на аргентинское клеймо. А Васька стоял на одной ноге, держась за мое плечо, важный и довольный.
Еще бы! Там, в далекой Аргентине, пляшут на балу аргентинцы в серебряных туфлях, а теперь в них будет ходить по нашим бакинским улицам Васька Котов.
Собирались ребята, охали и ахали и трогали руками серебро.
- Купили на толкучке,- рассказывал Васька.- Совершенно случайно. Абсолютно по дешевке достались, просто-напросто повезло...
Кто-то попросил померить, и Васька сразу ушел. Померить он никому не хотел давать.
В этот вечер мы с ним пошли в оперетту. Я босиком, а он в своих долгоносиках.
Некоторые оперетты мы раз двадцать видели, а тут новую оперетту показывали. Честно гово-ря, мы только потому и ходили на эти спектакли, что через забор лазали. А так с гораздо большим удовольствием в кино пошли бы.
Рядом с его серебряными туфлями нелепыми и безобразными казались мои собственные пыльные ноги, а пальцы, казалось, смешно топорщатся во все стороны.
Да и другие мальчишки в оперетту босиком ходили, никто на них особого внимания не обра-щал. Ничего такого в этом не было, тем более оперетта в летнем саду помещалась.
Васька меня на забор подсадил, снял туфли и мне протянул. Ему в них на забор никак было не забраться. А мне с этими туфлями сидеть на заборе тоже неудобно. Одной рукой туфли держать, а другую ему протягивать.
- Я жду вас всегда с интересом (Рассказы) - Виктор Голявкин - Русская классическая проза
- Собрание сочинений. Том 4 - Варлам Шаламов - Русская классическая проза
- Единственная - Ольга Трифонова - Русская классическая проза
- Вспоминай меня с нежностью - Любовь Бурнашева - Эротика, Секс / Русская классическая проза / Эротика
- Досыть - Сергей Николаевич Зеньков - Драматургия / О войне / Русская классическая проза
- Все-все-все сказки, рассказы, были и басни - Лев Николаевич Толстой - Прочая детская литература / Детская проза / Русская классическая проза / Прочее
- Сидел я на крыше, труба за спиной - Самит Алиев - Русская классическая проза
- Вокзал, перрон. Елка с баранками - Сергей Семенович Монастырский - Русская классическая проза
- Только правда и ничего кроме вымысла - Джим Керри - Русская классическая проза
- Трое - Валери Перрен - Русская классическая проза