именно миг он умрёт, ведь туз может быть и первой картой, и последней, и двадцать седьмой. Но знаем, что его смерть неизбежна. Ведь пиковый туз выпадет — рано или поздно.
— А что же нам выпадет?
— А вот у нас — всё наоборот!
Кимитакэ не успел спросить, что это значит, потому что прямо по курсу показалась железнодорожная станция.
24. Путешествие в дом Испанской Собаки
Даже по сравнению с той станцией, от которой они ходили к школе, эта была какой-то совсем мелкой и незначительной.
Деревянная платформа напоминала эшафот, настолько грубо сколоченный, что после казни его будут разбирать с облегчением. Нет даже билетной кассы. Только навес, который призван защищать от дождя, но стоит подняться ветру — и капли полетят прямо на коченеющих пассажиров.
Единственным оправданием её существования было то, что станцией мало кто пользовался.
Тёплая вечерняя темнота сгущалась, размывая все краски. Теперь лес и по ту, и по эту сторону от железной дороги превратился в сплошную тёмно-сизую стену. И теперь было ясно, что он способен скрыть любую тайну.
У Кимитакэ вдруг сделалось легко на душе. Он пока не знал, в какую сторону поедет — в столицу, чтобы оправдываться, или в Камакуру, чтобы отыскать там этого Курортника и выяснить, куда судьба закинет его дальше. Но почему-то казалось, что дальше будет легче, — хотя разум и подсказывал, что это очень сомнительное предположение.
Станция приближалась мучительно медленно. Так что Кимитакэ уже сообразил, что, скорее всего, они подходят к ней с восточной стороны. А значит, поезд отвезёт их в Камакуру и до старой курортной столицы ехать всего ничего: две-три станции.
Он даже вытащил из портфеля, который чудом пережил погоню, книжечку с расписанием поездов и отыскал в ней ту станцию, которая была перед той, на которой спряталась школа.
Оказалось, что они вышли очень удачно. До поезда на Камакуру было десять минут.
С лёгким сердцем он взошёл на платформу и поглядел вдаль — не видно ли поезда.
Потом повернулся к навесу — и остолбенел.
Похоже, приключения этой ночи ещё только начинались…
В сумраке под навесом покачивались в воздухе три алые точки. Это курил небольшой патруль из сержанта и двух солдат. Судя по униформе, они были из полиции — не военной, а транспортной.
И они, разумеется, тут же заметили подозрительных подростков.
— Вы кто такие? — поинтересовался долговязый командир патруля. Он говорил как-то странно, но было сложно уловить, в чём именно заключается эта странность.
— Свои.
— Неправда. Я вас не знаю. И школьная форма у вас не местная. Что ребята из Гакусюина делают в таком месте?
Кимитакэ уже в который раз подумал, что девочки не зря так озабочены одеждой. Они же действительно ходили по новой школе в прежней, пусть даже очень хорошо пошитой и удобной форме. И никто не обратил внимания на детали: корпус-то был для мальчиков.
— Просто гуляем, — ответил он. — Превосходно проводим летние дни. — Лицо командира патруля оставалось непроницаемым, и Кимитакэ добавил: — На море мы не поехали. На море сейчас опасно.
— Железная дорога, особенно в военное время, — не место для прогулок и игр.
— А мы, в Гакусюине, не ищем лёгких путей.
— И всё это слишком подозрительно. Как вы объясните, что последнее время в Гакусюине творятся странные вещи?
Кимитакэ покопался в голове, но на ум пришла только универсальная отговорка трёхсотлетней давности, уже тогда настолько популярная, что угодила даже в «Хагакурэ».
— В нашей школе издавна творятся странные вещи, — с достоинством произнёс он. — Для того и основана. Иначе она не была бы Гакусюином!
И в этот момент он наконец понял, что странного в словах командира патруля.
Да, он говорил на правильном токийском говоре. Но это был говор уходящего поколения. Так говорили в вольную эпоху Тайсё.
Видимо, этот парень был родом с Хоккайдо. Туда ехали переселенцы из разных областей Японии и вынужденно пользовались столичной речью, чтобы хоть как-то понимать друг друга.
И вот прошли годы, столичный язык незаметно, но изменился, а на Хоккайдо продолжали жить прежние говоры.
— Гакусюин, значит… — заметил командир. — Представляете, мы как раз ищем одного из ваших.
— А что он натворил?
— Нам не сказали. Значит, что-то ужасное. Возможно, имеет отношение к императорской фамилии. Но в школе его нет, уже проверяли.
— А как его зовут?
— Сейчас покажу, как пишется. — Командир достал блокнот, а один из рядовых тут же, без единого звука, осветил страницу фонариком. — Там в имени иероглифы сложные, чтоб их.
— Я смогу прочитать, — заверил Кимитакэ, — я в кружке каллиграфии. Я знаю много древних иероглифов, которые остались только в именах.
— А я вот в пожарном был. Теперь жалею. У вас, столичных, вечно дурацкие имена. А этот сразу видно, что дурная кровь, — имя редкое, а фамилия-то самая что ни на есть крестьянская. Да, фамилию так просто не поменяешь.
Тёплый свет фонарика озарил страницу блокнота, и на мгновение показалось, что перед ними какая-то древняя, пожелтевшая от времени рукопись.
— Видишь, имя какое, — заметил командир патруля. — Читается «Котака», насколько я понял. Знаешь этого парня?
Да, всё верно. Человек без словаря прочтёт это сочетание как «Котака». Но именно в случае имени и именно в таком сочетании их было положено читать как «Кимитакэ».
Кимитакэ какое-то время просто смотрел, не в силах отвести глаза от собственных имени и фамилии. Потом сказал:
— Он учился с нами. Беспутный малый. Неделю назад он просто перестал приходить в школу. Я думаю, он просто сбежал и где-то прячется. Потому что знает: он зашёл уже слишком далеко и, если поймают, пощады не будет.
— Верно рассуждаешь. А кто ты сам?
— Я совсем не такой. Меня зовут Такэси Ватанабэ, иметь такое имя в Японии — всё равно что не иметь никакого. Оно записывается именно так, как вы подумали. Учителей не боюсь, здоров, оспопривит, — Кимитакэ попытался улыбнуться, хотя в сумерках это было не особенно заметно. — Приветливый молодой человек, подаю надежды.
— Всё равно вы странно смотритесь, — заметил полицейский. — С вами почему-то есть девочка. А у твоего приятеля — причёска не по школьному уставу.
— Длинные волосы необходимы мне для работы, — отозвался Юкио.
— Что за работа у школьника?
— Я привлечён к
