Форма входа
Читем онлайн Летопись мужества - Илья Эренбург
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
Казалось бы, Сорбонна или копи Пикардии должны быть куда менее чувствительны к потере национальной независимости, нежели среда писателей: ведь химия, физика или труд горняка не связаны с культурными традициями нации, да они и не соприкасаются с эмоциональной природой человека. Но вот после захвата Франции фашистами та же Сорбонна, те же горняки показали себя куда более непримиримыми, чем много почтенных писателей. А ведь для писателя национальный язык — это его мир, и писатель знает, что переживает каждый честный француз. Почему же среди вдохновителей Сопротивления нет многих заслуженных и уважаемых всеми нами литераторов? Мне кажется, потому, что предвоенная литература считала отдаление от народа непременным условием высокого искусства.
В то время, когда французские фашисты яростно протестовали против «санкций», защищая право Муссолини травить ипритом абиссинцев, было обнародовано воззвание представителей французского интеллектуального мира. Под ним я нашел подпись одного известного писателя, которого я считал своим другом. Я написал ему письмо, спрашивая: почему он взял сторону фашистов? Он мне ответил: «Я меняю свои взгляды по десять раз на день, да у меня и нет взглядов…» Он гордился тем, что далек от мира идей. Я не знаю, что он сказал, когда тот же Муссолини напал на Ментону. Вероятно, вздохнул и поглядел кругом: нет ли свидетелей. Ведь отсутствие идей было не чем иным, как трусостью. В борьбе между добром и злом нет «невмешательства»: в такой борьбе нейтралитет — это моральное дезертирство.
Я, да и все люди, горячо преданные французской культуре, мы хотим, чтобы Франция из испытания вышла окрепшей и обновленной. Какой будет завтрашняя Франция — это дело самих французов. Но мне хочется верить, что французские писатели исцелятся от своего греха: от духовного изоляционизма, от обособленности, от лжемудрости. Трудно себе представить, что могут сосуществовать во времени предсмертные письма заложников, кровь франтиреров и литературные упражнения, посвященные тончайшим переживаниям писателя, который горд тем, что, несмотря на немцев, продолжает чирикать. Он думает, что он истинный художник, на самом деле он моральный урод. Глядя на него, хочется сказать: сударь, вы сын того народа, который привел свободу на землю, вы наследник Гюго и вы не отделаетесь шутками, говоря, что вам больше нравится поэтика Малларме; нет, вы должны помнить, что когда Гюго жил на маленьком островке, перед ним трепетал тиран, вы наследник Рембо, и здесь вы уже не можете сослаться на любовь к Малларме, вы должны вспомнить, что юный Рембо умел страдать и ненавидеть.
Горе тому или иному писателю, который пытается теперь уйти в нейтралитет. Место «над схваткой» занято, и не Роменом Ролланом, а Лавалем. В башнях из слоновой кости квартируют немецкие маркитантки. Библейские пророки были поэтами, и они не молчали. Не молчал Гюго. Не молчал Золя. Не молчал Толстой. Пора вспомнить о долге писателя, французский народ ждет горячих слов. Нужно поддержать партизан. Нужно поддержать сопротивляющихся. Не рассуждениями в духе «Нувель ревю франсез», а человеческим дыханием. Жюль Валлес справедливо считал, что слово убивает. Слов великой ненависти ждет народ. Разве не отравляли его перед войной многие писатели? Разве не изображали они Марианну и фюрера как пару влюбленных? Разве не говорили о том, что рабство лучше смерти? Разве в те дни, когда враг ворвался во Францию, не было писателей, которые торжественно сообщали народу, что у них, ввиду возраста, слабый аппетит и что поэтому они не очень страдают от оккупации? Назовем эти времена так, как их назвал один французский писатель, из тех, что не прятались в немоту, как в бомбоубежище: «Время презрения». Теперь пришло другое время: время непримиримости. Франция истекает кровью в неравной борьбе. Пусть зазвенит рог Роланда!
Велик французский народ, и бессмертны его музы. Их не заслонит эрзац-литература эрзац-Франции. Когда падут стены темницы, мы услышим изумительные голоса новых писателей, и они скажут про все, что пережил французский народ в эти неповторимые годы горя и славы.
20 июня 1944 года
(Три года)
До войны мир плохо нас знал. Уже свирепствовала фашистская чума, а многие слепые демократы старались оградиться санитарными кордонами не от очагов заразы, а от страны, которая на пути социального прогресса опередила другие. Европе грозило великое затемнение, а дурные пастыри заслонялись от света. Я читал десятки книг, посвященных нашей стране и написанных иностранцами. В них было много живописных анекдотов и мало исторической перспективы. В них поражало отсутствие прозрения, потеря чувства пропорций. Иностранные туристы охотно останавливались на дорожных ухабах, на тесноте в московской квартире, на плохой обуви. Все это было правдой, и все вместе это было ложью: детали мешали авторам разглядеть целое. Они не увидели страну, которая сказочно росла, не поняли, что мы жили на лесах, что обуть двести миллионов труднее, чем обуть двести тысяч, не прислушивались к разговорам в тесной московской квартире, из которых они могли бы понять, что наш народ приобщился к знанию, что он стал хозяином государства. Снисходительно отмечая отсутствие того или иного предмета комфорта, они забывали, что по соседству с нами гитлеровская Германия и что мы должны думать об обороне.
За границей Россию изображали как «колосса на глиняных ногах». Три года тому назад это сравнение приводило немцев в экстаз, и оно заставляло некоторых американцев преждевременно нас оплакивать. Первые месяцы войны как бы подтверждали этот навет: издали люди не видели, что мы отступали, но не уступали, что в беде страна крепла, что заводы, перекочевав на восток, удесятерили продукцию и что солдаты, отходя, думали о наступлении. Теперь салюты Москвы говорят то, что оставалось непонятным чужестранцам, — у колосса крепкие ноги.
Казалось, мы должны были изнемочь после трех лет кровопролитной войны, но даже в самые блистательные эпохи, когда Вольтер льстил Екатерине или когда Наполеон пал под русскими пиками, даже тогда Россия не мнилась миру такой мощной, как теперь. Три года многое изменили. Мы были первыми солдатами Сопротивления, и мы будем первыми кузнецами победы.
Эта победа не далась нам даром. Мы ее оплатили кровью лучших. Мы во многом отказывали себе ради детей. Мы думали, что им суждено счастье. Им были суждены страшные бои.
В поте лица своего мы строили страну. Мы гордились нашими городами. Наша жизнь была необжита, как новая квартира, она пахла известкой, клеем, олифой. Немецкий танкист Гейнц Кальвой из дивизии «Мертвая голова» рассказывает: «Указывая на горящий дом, гауптшарфюрер Лютце кричал: «Этот замечательно горит! Так должно быть со всеми домами». Мы танцевали и пели вокруг горящих домов»… Да, они превратили в пепел труд поколения. Они назвали «зону пустыни» «высшим достижением немецкого военного гения».
Они отняли у нас реликвии. В Ясной Поляне очи облюбовали дом, где жил Лев Толстой. Они устроили в нем конюшни. В музее Царского Села они устроили вошебойку. Из золота новгородского Кремля они сделали стаканы и пепельницы.
Они украли у нас доверчивость, доброту. Они заставили мирнейших людей благословлять оружие. Мы стали мудрыми, и эта мудрость тяжела, как камень.
Я напомню: это было ровно три года тому назад. Вася с припухлым детским лицом терзался: что лучше — история или лингвистика? Председатель колхоза «Заветы Ильича» мечтал о премии на сельскохозяйственной выставке. В парке культуры ракеты чертили слова счастья. Молодой учитель Бобров шептал Оле: «Мы поедем с тобой в Крым». «К августу достроим поселок», — думал, засыпая, архитектор Чебуев. В пьесе «Машенька» старый профессор бормотал: «Где-то война, а мы трудимся», — и ему аплодировали. Ревновали: она улыбнулась другому. Терзались: трудно снять дачу. Гадали: каким будет июль, погожим или дождливым? На следующее утро (это было в воскресенье) Москва проснулась беспечной, по-летнему растомленной. Мысли шли к сирени, к лесу, к отдыху.
А по дорогам Литвы уже неслись обезумевшие женщины, и кровь пограничников уже горела на зеленой траве. Раздался хрип радио: «Граждане…»
Они долго готовились. Они обдумывали каждый шаг. Мюллер шел в Киев. Шульц шел в Ленинград. Квачке торопился в Москву. Их были миллионы, буйных и кичливых, они в нетерпении перебирали ногами, как застоявшиеся лошади. Профессора Иены, Марбурга, Гейдельберга, Бонна им читали лекции: о дворцах Петербурга, о свойствах русского чернозема, о древнем пути в Индию, об уральской руде. Они стояли в городах растерзанной Польши: студенты, скотоводы, пивовары, метафизики, колбасники, дуэлянты, воры, полицейские, сверхчеловеки, коммивояжеры, педерасты и бароны.
Среди них был Шрамке, который стащил в Париже восемь пар часов, Штольц, который изнасиловал пятнадцать полек, и Гайнц, который, взобравшись на Акрополь, отбил у Афродиты мраморный палец. У них были справочники: «Русские — низшая раса, созданная для повиновения».
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Летопись мужества - Илья Эренбург бесплатно.
Похожие на Летопись мужества - Илья Эренбург книги
- Валентин Распутин. Боль души - Виктор Кожемяко - Прочая документальная литература
- Германия и революция в России. 1915–1918. Сборник документов - Юрий Фельштинский - Прочая документальная литература
- Летопись театра кукол в России XV–XVIII веков - Борис Голдовский - Прочая документальная литература
- Маннергейм и блокада. Запретная правда о финском маршале - Александр Клинге - Прочая документальная литература
- Сталинград - Сергей Лагодский - Прочая документальная литература
- Чудо-оружие. Как американцы искали ядерные секреты Третьего рейха - Сэмюэль Абрахам Гоудсмит - Прочая документальная литература / Политика / Публицистика
- Человек, из Подольска! - Георгий Витальевич Панкратов - Военное / Прочая документальная литература / Публицистика
- Сталинский ответ на санкции Запада. Экономический блицкриг против России. Хроника событий, последствия, способы противодействия - Валентин Катасонов - Прочая документальная литература
- Сталинские премии. Две стороны одной медали - Владимир Свиньин - Прочая документальная литература
- Так говорил Геббельс - Йозеф Геббельс - Прочая документальная литература
