С ней мы целыми вечерами говорили о разных разностях вроде бесконечности вселенной, вдумчиво глядя при этом на звезды и держась за руки. Мы спорили о прочитанных книжках, которыми обменивались постоянно, я учил её играть на гитаре, она показывала, как вышивать крестиком. До сих пор, кстати, умею. Она знала много стихов хороших, не детских, очень проникновенных. Я в то время тоже знал неплохие стихи. Читали друг другу, гуляя от одного угла квартала до другого. Вместе мы записались в четыре библиотеки и с радостью копались в рядах слегка пыльных книжек на полках. Бегали мы вместе со всеми на улице, играли во все игры, ходили в клуб в кино часто, на базар за семечками и в центр города пить газводу и есть мороженое. Но само главное – мы с ней часто и подолгу говорили на взрослые темы: о том, например, кем стать, когда вырастем. Я хотел только лётчиком, а она художницей. Рисовала, кстати, здорово. Мы три года ходили с ней заниматься в изостудию к известному ссыльному художнику из Москвы Александру Ивановичу Никифорову. А раньше, когда мы ещё не были влюблены, она училась со мной в одной музыкальной школе. Я играл на баяне, а она на фортепиано. Правда, через два года бросила. Ещё мы говорили о боге, по которого ничего не знали. Читали про него только в книге Емельяна Ярославского «Библия для верующих и неверующих», из которой ясно было, что его нет. А Танькина бабушка имела библию настоящую. Старую. Две даже. Ветхий завет и Новый. Мы её читали вслух на скамейке до тех пор пока не темнело. А потом спорили о том, кто больше прав: писатель Емельян или ученики Христа, апостолы, которые видели его и говорили с ним. В общем, была с Танькой у нас настоящая взрослая любовь. Не целовались, правда. Как-то не хватало духу. Наверное, все же ещё маленькие были и до поцелуев просто не дотягивали.
Вот к ней мне и надо было смыться сегодня вечером. Но бабушка могла не отпустить. И тогда я изобрел коварный, но стопроцентный выход. Я достал из шкафа толстую книжку Носова про приключения Незнайки и его друзей. Сел на кровать и долго с удовольствием читал. С удовольствием не только потому, что Носов писал интересно, а потому, как сравнивал их приключения с нашими. И наши были не хуже.
С этой счастливой мыслью, нарисованной на лице и я сделал вид, что уснул. Помню только, что бабушка вставляла меня под одеяло и охала, разглядывая разодранные мои трусы с майкой. А потом поправила под головой подушку, запела что-то тихо на родном польском, взяла спицы вязальные, пару мотков шерсти и ушла вниз. В подвальный этаж к тёте Оле и дяде Мише.
Я, как опытный вор, не скрипя половицами, на носочках подобрался к стулу, на котором аккуратно лежал мой спортивный костюм, прихватил его и кеды, а потом невесомо пересек комнату, сени и мягко сошел с лестницы. На улице сел на лавочку, оделся, обулся и, отталкивая от себя ногами землю, а руками встречный прохладный ветер, понесся к ней. К Таньке, которую только я мог называть именем Любовь. И это была чистая и светлая правда.
Добежал до дома за пару минут. Было почти девять часов. В окнах у них горели очень яркие лампочки. Электричество тогда почти ничего не стоило и отец Танькин прицепил эти лампочки в самые немыслимые места. Даже на стены. Любил он, чтобы и ночью в хате был яркий летний день. Я заглянул в промежуток между рамой и занавеской. Танька подметала пол, отец что-то писал своё, бухгалтерское. Мама Нина стирала в небольшом корыте полотенца. Я поскреб окно камешком, поднятым под завалинкой. Танька посмотрела на окно, поставила в угол веник, что-то сказала родителям и через минуту мы уже держались за руки. Не убирая рук сели на скамейку, прислонились головами друг к другу, глядя на холодное небо, которое ни луна, ни звёзды не могли сделать светом своим теплее. И так вот, ни слова не говоря, прижавшись тесно и держа четыре руки на её коленках, просидели мы до того позднего часа, когда мама Нина выглянула из калитки и сказала тихо:
– Славке ещё домой бежать вон сколько. Завтра договорите.
Мы сжали ладони друг другу и пошли по домам. Она, наверное, спать. А я побежал ещё быстрее, чем к ней, потому, что замерз в трико, да и побыстрее мечтал проскользнуть мимо спящей бабы Стюры, которая не хуже меня умела притвориться, что спит. А по правде, конечно, не спала она. Меня ждала, не подавая вида.
Я скинул трико и кеды, плавно втиснулся между периной и одеялом, уложил руки под голову и, глядя в желтый от луны потолок стал вспоминать весь сегодняшний замечательный день, радостный, удачный и счастливый. Школа, отпустившая нас на волю пораньше, грузовик, экскаватор, рисковые падения в пропасть, камешки дорогие нам и ценные вообще, удачную дорогу домой и мою любовь Таньку. Которая как-то по настоящему вскипятила в душе моей и любовь к ней, да ещё и к жизни любовь, и желание всегда быть счастливым. Как сегодня.
Глава тринадцатая
Снов я почти никогда не видел. Ни в детстве, ни сейчас. Отца спрашивал лет как раз в десять, в то самое воскресенье, когда собирался к дяде Мише: – Почему?
– А чего тебе видеть-то во снах? – он не очень любил со мной разговаривать.
С самого малолетства повернулось так, что с отцом мы друзьями не были. И до самой его смерти, когда мне самому было уже под шестьдесят, так и не сблизили нас высшие силы. Общались всегда в основном михоходом или по делам.
– Прошлого у тебя, считай, пока почти нет, будущее – тьма полная. А настоящее, спасибо скажи, что не снится. Кошмары и сумбур – твоё настоящее. Кто тебе в задницу шило воткнул – не знаю. Но ты с этим шилом ещё глотнёшь горького. Хорошо хоть книжки читаешь. Они тебе в голове незаметно знаки расставляют запрещающие и разрешающие. Если будешь их видеть и соблюдать движение по этим знакам, может, и не пропадёшь.
– С чего бы мне пропасть? – я нахмурился и засопел. – Я ж на вас смотрю и учусь как надо жить. Вы ведь, которые все наши, правильно живёте? Сам слышал от Паньки, что наш род живёт по-людски. Чего бы я вдруг стал пропадать?
Отец усмехнулся.
– Ну, может и обойдется всё у тебя. Но пока рано надеяться. Свободой народ оглоушили невовремя, да и свобода-то ненатуральная. Время такое.
