Дуброво. А если они теперь стали хуже учиться, то это потому, что у Дуброво была совесть радикальная, а у Анны Михайловны (моей матери) совесть либеральная». Моя мать сама мне эти слова повторила в назидание и в светлую память нашего умершего наставника, которого она так чтила.
Нашему наставнику я могу поставить в укор, что он занял несоответственное положение в нашей семье. Для меня теперь ясно, что он с первого же времени своего поступления к нам до своей смерти, происшедшей у нас же в доме, был под обаянием моей матери. Моя мать имела большую силу очарования для многих и многих людей, в особенности из демократии. «Аристократ, идущий в демократию, какая это красота!» — говорит в «Бесах» один из героев Ставрогин[187]. Так и моя мать очаровывала и покоряла себе многих. Сама же она поддавалась легко, как все женщины, одному авторитету превосходящих ее по умственной силе мужчин. Таковы и только были ее отношения и к нашему воспитателю. Но мать моя, гордая, смелая и не боявшаяся осуждения людей и света, создала Дуброво несоответствующее положение в нашей семье, которое могло давать повод подлым людям видеть дурное в их отношениях и клеветать. За такое привилегированное положение Дуброво в нашей семье его не любила прислуга, домочадцы, конечно, вся наша родня и почти все знавшие его из нашего прежнего аристократического круга.
Дети очень чутки к настроениям окружающих, хотя никто из них нам, детям, прямо об этом не говорил. Отец наш был слишком затушеван в семье. Вероятно, я детским инстинктом всё почувствовал, и у меня скоро появилось враждебное отношение к нашему воспитателю. Оно продолжилось в течение всего времени его пребывания у нас и с годами всё усиливалось. Однажды, незадолго до смерти Дуброво, моя мать меня об этом спросила, т. е. о моей «оппозиции» и ей, и Дуброво. Помню, как я, уже взрослый юноша, но наивный во многих отношениях и несознательный, ответил матери: «Порознь я вас обоих люблю; но вместе — нет».
Мать ничего не возразила. Повторяю, что я был очень наивный и тогда я в ответе своем никакой определенной мысли не закладывал, а сказал то, что чувствовал... Моя мать всю жизнь свою имела идейные «engouements» — увлечения, «admirations exagérées» [чрезмерные восхищения] то к тому, то к другому из своих «авторитетов». Вообще при своей идейной страстности, большой, хотя и очень односторонней начитанности, при больших способностях, но и при недостатке основательного школьного образования, при дилетантизме ее образования, при самомнении ее ума, и при отсутствии в ней ума критического и аналитического, она всю жизнь жила авторитетами то одного, то другого лица. По духовному и умственному складу, страшно сказать, мне всегда напоминала мою мать покойная страдалица Императрица Александра Федоровна, тоже оклеветанная многими, как и моя бедная мать. Но довольно об этом... Я чувствовал и потребность, и какое-то внутреннее преткновение касаться этих сторон жизни моей матери… Я это сделал, потому что знаю, что некоторые родственники до сих пор на нее клевещут…
О религии в нашей семье
Среди художественных творении последних годов жизни Толстого есть неоконченный отрывок из немногих страниц под заголовком, если не ошибаюсь, «Записки матери»[188]. Я в этих строках великого писателя почувствовал некий отклик того, что он мог наблюдать в нашей семье.
Мать наша и наставник наш, может быть, слишком рано для нашего и в особенности моего возраста стремились нас, отроков, «из суетной жизни, которую унаследовали от отцов» (Петр 1, 1:18) вырвать. Наша мать была слишком честолюбива и горда относительно своих детей: она хотела видеть нас сразу большими; родня ее упрекала в том, что она постоянно ставила себе и детям «задания», она «задавалась», как говорил наш дядя Саша, «elle avait toujours des aspirations» [всегда имела притязания], она была слишком притязательна («prétentieuse»). И я первый обманул ее в ее притязаниях.
Мать наша была горда, а гордым Бог противится, и жизнь обманула ее почти во всем. А если б отец наш, мать наша и воспитатель наш видели теперешнюю революцию и гибель всего, что родителями моими было дорого! «Придет гордость, придет и посрамление; но со смиренными — мудрость» — говорит премудрый [Соломон] (Притчи 11:2), и у него же (14,12): «Есть пути, которые кажутся человеку прямыми; но конец их — путь к смерти».
Такова судьба всех «аспираций» нашей интеллигенции, благонамеренных в самих себе, но построенных на зыбучем песке материалистической и гуманистической философии. Они хотели всего, помимо Бога, а «без Бога не до порога». И вот Бог посмеялся над ними, смешал их, они разделились на партии и перестали понимать друг друга. И так и не достроили горделиво задуманной ими башни человеческого счастья. Это мы видим теперь на примере русского большевизма. Ведь искренние коммунисты и социалисты имеют все черты и всю силу религиозного сектантства. Они слегка изуверы; они люди одной книги (hominem unius libri), которых так боялся блаженный Августин[189]. А их философия — человечество без промышляющего над ними Бога; их учение — экономический материализм; слепая вера в какие-то естественные законы при полном неверии в Законодателя; их лжепророк — Маркс. А тайно управляет им Антихрист, принимающий часто видимость самого Христа. Вспомним конец известной поэмы Блока («Двенадцать»)[190].
Да не подумает читатель (а кто будет моим читателем?), что все, только что написанные мною строки о русской интеллигенции, относятся и к нашей семье. Моя мать была очень «идейная», очень партийная, очень нетерпимая, даже резкая, очень односторонняя в своих взглядах. В политических своих воззрениях она на самом деле была либеральная, демократическая, но очень умеренного направления, отнюдь не социалистка, а тем более революционерка. Говоря сокращенно, ее политический лагерь был «Вестник Европы», который у нас, с тех пор, как я себя помню, всегда выписывался, но отнюдь не «Отечественные записки» или «Современник».
Радикализм, «писаревщина» — всё это было не наш лагерь и ко всему этому было отношение как к чему-то неумному, незрелому, молодому. Однако отношение было отнюдь не озлобленное, но снисходительно терпимое, вроде милюковского: «наши союзники слева».
Толстой делил просвещенных людей на две категории: на тех, у которых есть свои мысли, и на тех, которые отлично усваивают чужие мысли. Это замечание я не раз слышал от Льва Николаевича. Например, известного профессора М.М. Ковалевского[191] Толстой относил всецело ко второй категории. Будучи вообще не высокого мнения об интеллекте женщин, Толстой и всех женщин относил к сфере
