б с тобой посидела, утешила б тебя. Давай-ка, кафтанчик тебе снять помогу.
Не успел Ярослав раздеться и лечь, как Фотинья оказалась рядом, под боком. Прижалась к нему ласково, шмыгнула носиком, стала дланями своими осторожно гладить его, сначала по груди, по животу, потом спустилась ниже. Вскоре она овладела его естеством, умелыми движениями возбудила, ещё сильнее к нему прижалась. И откуда только она, столь юная девица, всё это так хорошо знала и умела? Или княжеский терем – добрая школа для греховных дел?! Видимо, так.
Ярослав поддался её страсти, её энергии, как когда-то подчинялся желаниям Ольги, а после – ласкам назабвенной Анастасии. В делах любви Фотинья, пожалуй, была более сведуща, чем и та, и другая. По крайней мере, так пробуждать в его теле желание никому доселе не удавалось.
Они сотворили грех, потом ещё и ещё. Фотинья громко смеялась, повизгивала от удовольствия. В конце концов они уснули в объятиях друг друга, словно провалились куда-то в небытие, во тьму зимней ночи, и спали долго, проспав заутреню. Никто из слуг не смел князя тревожить.
Проснувшись, он приподнялся на локтях, удобно сел на постели. Фотинья спала, мерно дышал её хорошенький шарик-носик, тугая коса пепельного цвета покоилась на подушке. Ярослав смотрел на неё с нежностью. Хотел даже погладить косу, но удержался, отдёрнул руку.
«Господи, девочка ведь совсем! Что же это я?! Как это всё вышло?! – подумал он внезапно едва ли не с отчаянием. – Не довольно ли! Была Настасья, погибла по моей вине! Почему поддался я на её ласки, почему сил не нашёл отринуть?! И Настасью тогда, и эту девчушку теперь? Ничего себе, девчушка! Искушена-то сколь в забавах! И не дева уж! Залезла ко мне в постель лукаво, обворожила! Нет, я не должен более поддаваться! Её надо выдать замуж, и чем скорей, тем лучше. Опасно тут быть, возле меня. Да и шума не хочется подымать».
Ярослав подловил себя на том, что пытается искать в действиях Фотиньи корысть, но не может её найти. А вот страх за неё – это было искренне, как искренне было и удивление, и признание слабости своей перед женскими чарами.
Девушка внезапно проснулась. Потянулась на кровати, выгнулась, как кошка, зевнула, промолвила:
– Сладко-то как с тобою, княже! Давай ещё!
– Довольно. Нагрешили мы с тобою. – Осмомысл решительно стал подниматься с постели.
Фотинья обхватила его руками, с задорным смехом повалила обратно, залезла под одеяло, ухватила губами и стала возбуждать его естество.
И снова сотворили они грех. Жаром пылало молодое, упругое тело Фотиньи, он целовал округлости её грудей, ублажал как мог и умел это тело, вызывая в ответ порыв бешеной страсти.
Они оба тяжело дышали, устав от ласк.
– Вставать надо, – вздохнул Ярослав. – Дела меня сожидают.
– Я ввечеру опять приду. Ты… ты токмо один не оставайся. Я… я утешу.
– Может, не надо? Ты столь молода… А я становлюсь стар. Вон, сколько волос седых… Сорок шесть лет.
– Но ты далеко не старец, погляжу я. – Фотинья засмеялась, обнажив ряд крепких белых зубов. – А что меня старше… Дак муж и должен старше быть.
Она быстро и ловко оделась и выбежала из покоя, на прощание махнув Осмомыслу дланью и прошептав:
– До вечера. Люб ты мне, княже!
Отчего-то шепоток этот растопил сердце Осмомысла и наполнил его нежностью. Уходила куда-то вдаль, скрывалась в дымке времени Анастасия, впервые после её гибели он ощутил себя князем – да, настоящим князем, готовым побеждать и уничтожать своих врагов. Он опять был бодр, опять становился прежним Осмомыслом – разумным, упорным, дальновидным. Он не знал, как продолжатся и чем завершатся его отношения с юной Фотиньей, но он был благодарен ей и за ночь эту, наполненную полузабытых страстей, и, главное, за то, что дала она ему толчок для новых больших дел, что помогла отбросить уныние и отрешённость.
Жизнь галицкого князя совершала новый поворот.
Глава 52
Под обутыми в тимовые сапоги ногами скрипел свежевыпавший белый снег. Кружились в чистом воздухе хлопья снежинок, лёгкий морозец румянил щёки встречных молодок. Боярин Вышата спешил. Оставив резвого скакуна у коновязи, торопился он ко двору Василия Волка. Лёгкий алый коц колыхался за спиной, под дорогим, украшенным узорочьем кафтаном поблескивала кольчатая бронь.
Статен, молод, смел и дерзок боярин. Посмотришь на него – самый что ни на есть храбр[195] из былины. Вот и заглядывались встречные жёнки на красавца-боярина, и каждая, наверное, мечтала, чтоб обхватил он её, расцеловал крепко в румяные щёчки, а потом… Да не думали они об этом «потом», просто любовались статным молодцем с ровно подстриженной русой бородой и вытянутыми в тонкие стрелки усами.
Следом за боярином бодро поспешали двое дюжих слуг-бородачей, те самые, что хватали несчастную Настасью да вязали руки и сторожили в тереме Осмомысла.
Они поднялись с Подола от хором Вышаты, расположенных невдалеке от Успенского собора, на Гору, миновали ворота Детинца, площадь перед княжеским дворцом и остановились наконец возле обнесённого высокой оградой терема боярина Василия Волка.
Глухо рявкнула собака, лязгнула цепь. Вышата громко и настойчиво постучал. К немалому его удивлению, никто не отозвался. Боярин и его подручные стали колотить сильнее, но за воротами лишь выла и лаяла собака.
Всё это было странно. Тотчас вспомнил Вышата, как ещё на Подоле приметил он группу незнакомых людей в польских кунтушах[196]. Народу, конечно, в Галич стекалось немало, проживали тут и ляхи, и чехи, и угры, и немцы. Были то в основном купцы и воины, либо останавливающиеся здесь по пути, либо служившие в княжеской дружине. Но ныне у Ярослава, насколько знал Вышата, ляхов не числилось. Подозрительными показались людишки, потому как, увидев его, сразу насторожились и провожали недобрыми, колючими взглядами.
Так ничего и не добившись у ворот терема Василия Волка, Вышата чертыхнулся и повернул стопы в дальний конец города, к хоромам Зеремея.
И снова на пути попались ему несколько вислоусых незнакомцев. У каждого на поясе висела в ножнах длинная сабля, все они были в кунтушах и мохнатых бараньих шапках.
«Не к добру сии людишки!» – Вышата недовольно покосился в их сторону.
Зеремей встретил приятеля радушно, расцеловал его, обнял за крутые плечи, но едва остались они вдвоём в горнице, обеспокоенно промолвил:
– Чегой-то не то в Галиче творится. Ляхи какие-то город наводнили. Оружные все. Вчера ещё ни единого не видали, а нынче… Сперва холопка с торгу прибежала, молвила, добрых полсотни тамо их, площадь обложили. Возле Немецких врат такожде
