это были печатные издания времен королевы Анны. Во многих затрагивались темы «недавнего мира», «недавней войны» и «поведения союзников»; в других содержались «Открытые письма к членам Конгрегации», или «Проповеди, прочитанные в церкви Святого Михаила в Куинхайте», или «Комментарии на недавнее послание его преосвященства лорд-епископа Уинчестерского (или, что более вероятно, Уинтонского) к клиру епархии». Во всех так или иначе обсуждались животрепещущие вопросы давно минувшей эпохи, и, надо заметить, полемическое жало авторов до сих пор не утратило своей ядовитой прелести: я не мог устоять перед искушением погрузиться в удобное кресло в эркере и уделить им некоторое время, хотя это и не входило в мои планы. К тому же я, признаться, немного устал за день. Часы на церковной башне пробили четыре – и было действительно четыре, потому что в 1889 году правительство еще не додумалось переводить стрелки часов в погоне за светлым временем суток.
Расположившись отдохнуть, я перво-наперво полистал военные памфлеты, чтобы доставить себе удовольствие по стилю распознать сочинения Свифта, разбросанные среди множества других, не столь выдающихся опусов. Однако сполна насладиться темой войны мне мешало недостаточное знание географии Нижних земель. Посему я обратился к церкви и прочитал изложенную на нескольких страницах речь декана Кентерберийского собора перед ежегодным собранием Общества по распространению христианского знания в 1711 году. От скуки я начал клевать носом, и, когда перешел к памфлету в форме письма некоего «скромного сельского священнослужителя», как обозначил себя автор, епископу Ч-скому, моя способность удивляться настолько притупилась, что в первую минуту я лишь бессмысленно смотрел на следующий загадочный пассаж:
«Сия богопротивная напасть (называя происходящее тем именем, которого оно заслуживает) такова, что, по моему скромному разумению, Ваше Преосвященство (буде осведомлены об оной) употребили бы все силы, дабы положить ей конец. Однако, опять же по моему разумению, Вы знаете о том не более, чем (как поется в деревенской песне)
Нежить, что шалит-гуляет в Беттонском лесу,
Ведает, зачем гуляет и зачем кричит».
Затем я встрепенулся, выпрямил спину и заново перечитал эти строки, для верности водя по ним пальцем: хотел убедиться, что мне не пригрезилось. Но нет, все так, никакой ошибки. Из дальнейшего содержания памфлета невозможно было понять, на что именно сетует автор. Переходя к следующему абзацу, он попросту сменил тему, в первом же предложении объявив: «Но я довольно высказался о сем предмете». Обращало на себя внимание и полное инкогнито «скромного священнослужителя», который предпочел не указывать даже свои инициалы, а письмо почему-то напечатал в Лондоне.
Загадка такого сорта способна вызвать некоторый интерес у любого; я же давно неравнодушен к фольклору, и меня она заинтриговала. Я вознамерился разгадать ее, то есть выяснить, какая история стоит за ней, тем более что мне повезло наткнуться на этот таинственный пассаж не в университетской библиотеке за сотни миль от Беттона, а, так сказать, непосредственно на месте событий.
Церковные часы пробили пять, и следом раздался одиночный удар в гонг, означавший: чай подан. Подчиняясь призыву, я нехотя вылез из своего глубокого уютного кресла.
Кроме меня и хозяина, в доме никого не было. Сам он вскоре присоединился ко мне за столом, изрядно вымокший после объезда своих владений и обогатившийся деревенскими новостями, которые я обязан был выслушать, прежде чем, улучив момент, спросить его, существует ли в этих краях место с названием Беттонский лес.
«Беттонский лес был в миле отсюда, – ответил он, – на вершине Беттонского холма. Мой отец вырубил его подчистую, когда стало выгоднее выращивать хлеб, нежели кермесовый дуб. Почему вы спрашиваете?»
«Потому что не далее как час назад в одном старом памфлете я прочел двустишие из народной песни, где этот лес упомянут, и у меня есть подозрение, что за простенькими виршами скрывается любопытная история. В песне кто-то говорит кому-то, что тот знает о чем-то не больше, чем
Нежить, что шалит-гуляет в Беттонском лесу,
Ведает, зачем гуляет и зачем кричит».
«Боже правый! – изумился Филипсон. – Уж не потому ли… Надо будет спросить старика Митчелла».
Он что-то пробормотал себе под нос и в задумчивости отпил глоток чаю.
«Не потому ли?..» – повторил я за ним.
«Я хотел сказать, уж не потому ли отец срубил Беттонский лес. Да, я сам только сейчас сказал, что таким образом намеревались увеличить площадь пашни, но я не знаю наверное. По-моему, земля там непаханая. Во всяком случае, теперь это дикое пастбище. Однако в деревне живет один старичок… старик Митчелл… он должен что-то помнить. – Филипсон взглянул на часы. – Зачем откладывать! Схожу расспрошу его. Вас с собой не приглашаю, – прибавил он, – старик не захочет при посторонних говорить о том, что ему самому должно казаться странным».
«Вам виднее. Только хорошенько запомните все, что он скажет, ничего не упустите. Ну а я, если погода разъяснится, выйду прогуляться, а если нет, снова возьмусь за книги».
Погода и впрямь разъяснилась, по крайней мере настолько, чтобы подняться на ближайший холм и с вершины обозреть окрестности. Я не имел представления о здешнем ландшафте: это был мой первый визит к Филипсону, точнее, первый день моего первого визита. Без всякого дальнего умысла я прошел в конец сада и миновал мокрые заросли кустарника, решив не противиться неосознанному стремлению – хотя вполне ли неосознанному? – которое побуждало меня на каждой развилке брать влево. В итоге минут через десять-пятнадцать тропа, окаймленная блестевшими от воды рядами самшита, лавра и бирючины, привела меня к псевдоготической арке в каменной стене, которая окружала всю территорию усадьбы. Дверь запиралась на защелку, и я не стал притворять ее, чтобы она не захлопнулась. Потом перешел через дорогу и по тропе между живыми изгородями начал подниматься в гору. Пройдя с полмили, я оказался перед калиткой; за ней лежало открытое, поросшее травой поле. Отсюда можно было охватить взглядом и усадьбу, и деревню, и все вокруг. Я прислонился спиной к калитке и устремил взор на западное подножие холма.
Полагаю, нам всем знакомы эти пейзажи, хотя бы по гравюрам (кажется, Беркета Фостера – или кого-то из его предшественников?), которые украшают томики стихов, некогда составлявших обязательную принадлежность гостиных наших отцов и дедов. Дивные томики «в декоративных тканевых переплетах с золотым тиснением» – так, если не ошибаюсь, рекламировали их книготорговцы. Я и сам горячий поклонник трогательных пейзажных сценок, особенно таких, где мирный селянин, опершись на воротца изгороди, с высоты любуется на шпиль деревенской церкви, окутанный кронами величественных старых деревьев, и на плодородную долину, исчерченную линиями изгородей
