Ребята были довольны.
Он смеется.
— Только вот перепутал имя того робота, с которым я ремонтировал трассу. Его звали не Дэмби, а Эмби.
— Надеюсь, он не обиделся?
— Ничуть. Он не из обидчивых. Надолго к нам? Впрочем, надолго тебе нельзя. Ждут на Луне, на Марсе и еще в ста местах. Ты изменился. Пополнел. Это зря. А я?
— Ты тоже чуточку изменился.
— Еще бы! Я ведь женился. А жена… Самая симпатичная женщина во всей солнечной системе.
Парень рад мне. Искренне рад. Мой очерк доставил ему удовольствие. Но не всем доставляют удовольствие мои очерки. Администратор гостиницы спросил меня вчера:
— Кумби? Журналист и писатель? Что-то, припоминаю, читал… — И после паузы: — Слишком натуралистично пишете. Поэзии маловато и красоты. Поэзии. — Он нравоучительным тоном повторил это слово.
Вероятно, за то, что в моих очерках не хватало поэзии, он дал мне самый тоскливый номер с окном на пустырь и со старым, испорченным роботом, который вместо заказанной мною чашки кофе принес тарелку куриного бульона.
— Я заказывал кофе, — сказал я роботу, — не куриный бульон.
— Нет, вы заказывали бульон. Я не человек, а машина, и не мог ошибиться.
— Бывает, и машины ошибаются, да еще как!
— Прошу быть корректным, — сказал робот. — Надо уважать вещи.
— Извините. Я был не прав.
Не прав? Но я не мог заказать куриный бульон. Не мог! Язык не повернулся бы. С детства не выношу запах куриного бульона. Значит, все-таки робот ошибся, а не я. Но он вещь. А с вещами тоже надо обращаться вежливо.
Робот ушел и вскоре вернулся. Но вместо кофе он принес чаю. Что-то испортилось в его механическом устройстве. Какой-то винтик. Администратор не мог не знать об этом. Но он, по-видимому, недолюбливал журналистов. Черт с ним, с этим администратором. Выпью чаю вместо кофе и сяду писать очерк.
Работа давалась мне нелегко. Но на Венере все много работали. Там никто не ленился.
Набросав две страницы (описание венерианского пейзажа), я почему-то вспомнил гостиничного робота. Мне вдруг стало жалко его, словно он был не вещью, а старым, усталым и больным человеком.
Бог знает для чего этим роботам придавали сходство с людьми! Конструктору и кибернетику давали в помощники художника или скульптора, чтобы приобщить их к современности, что ли? Художник старался изо всех сил, не хотел отстать от века. И все равно отставал. Ну зачем он придал печальное выражение лица этому механизму? Для чего? Из подражания древнему Рембрандту? Вот эпигон!
Утром опять пришел робот с печальным лицом увядшего старика.
Я подумал: попрошу-ка у него чаю, он ошибется и вместо чаю принесет то, что нужно, — кофе.
— Чаю, — сказал я, — и поджаренную булку с яичницей. Только, пожалуйста, поскорее. Спешу.
Через несколько минут он вернулся, неся тарелку куриного бульона.
— Я просил чаю.
— Нет, вы просили бульон.
— Вы ошибаетесь.
— Это люди ошибаются. А я машина.
Я вышел из себя. Прячется за свою машинную сущность, мошенник. Явно в заговоре с администратором.
— Наглец!
Это вырвавшееся у меня слово, по-видимому, очень огорчило робота. Он молчал, укоризненно глядя на меня. Потом он сказал тихо:
— Я вещь. Только вещь. А вещи беззащитны.
Мне стало жалко робота.
— Извините, — сказал я. — Нервы. У вас на Венере такой плохой климат.
— Да, климат неважнецкий, — сказал робот, подняв обе руки и показывая их мне. — Болят. Особенно к вечеру.
— На солнце надо больше греться.
— Какое тут солнце. Атмосфера густая. Облачность. Ничего не пропускает.
— Это действительно… тяжело.
— Грустно, — сказал робот, — не с кем словом перекинуться.
— А люди? Ваши постояльцы?
— Недовольны почти все. Подаешь им, а они отказываются. Говорят, что я ошибся. Ну, хорошо. Раз ошибся, два. Но не могу же я все время ошибаться. По теории вероятностей.
— Конечно, не можете.
— Я ошибаюсь, а они — нет. Они никогда. Обидно.
— Я вас понимаю, — сказал я, — и в следующий раз не буду настаивать. Вздор все это! Пустяки! Какая разница — бульон, чай, кофе… Особенно когда ты на Венере.
— Бульон полезнее, — сказал робот. — Чай и кофе слишком возбуждают нервную систему. А здесь она и без того слишком возбуждена.
Весь следующий день я носился по Венере как угорелый, ища интересный материал для газеты. Настроение мое менялось: то каждый пустяк казался мне значительным, то пустяками казались значительные события. У меня было много знакомых. И на Земле, и даже на такой неуютной планете, как Венера. Но земные знакомые как-то лучше удерживались в памяти. Не знаю почему. Надо бы спросить у физиологов, почему на Земле лучше работает память.
— А, Кумби! Привет! — кричал какой-то человек с обрадованным лицом.
Еще не разделяя его радости, но стараясь скрыть недоумение, я пытался вспомнить, где и когда я видел этого человека.
— Как? Ты забыл меня, Кумби? Не может быть!
— А где мы встречались?
— Ха! Где? На дне Атлантического океана, когда вели раскопки Атлантиды. Забыл?
— Теперь вспоминаю. Ты археолог?
— Нет, геолог.
— А, да! Чудесно провели время. А что ты тут делаешь, на этой неласковой планете? Здесь нет затонувших цивилизаций.
— Но есть полезные ископаемые. Так ты забежишь ко мне, Кумби? А? Запиши адрес: Астрономическая улица, 108.
— 108, Астрономическая улица. Так, запомню. У меня отличная память на цифры. Ну, пока! Завтра лечу на космическую станцию «Цветы в вакууме».
11
— Ничего не поделаешь, лечу. Безгравитационная среда. Опять не на что опереться.
В такие минуты вспоминается дорога, поляна в лесу, горы, пол, все, на чем можно стоять. Да, стоять. Почему люди не умеют это ценить и торопятся сесть или лечь? Много дал бы я, чтобы сейчас постоять, опираясь на нечто твердое, незыблемое. Когда я думал об этом я еще не знал, что случится со мной через час.
Голос командира космолета повторил:
— Тре-во-га! Пробоина в обшивке от удара метеорита. Тре-во-га!
Сердце бьется так, словно метеорит пробил отверстие не только в теле корабля, но и в моем собственном. Правда, в космолете, кроме обшивки, есть предохранительные отсеки и роботы-инженеры, умеющие производить быстрый ремонт. И все же сейчас особенно хочется опереться на что-нибудь твердое, положительное, успокаивающее, и не висеть, как вишу
