Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неожиданно забор кончился воротами со шлагбаумом и будочкой КПП. Нарядчик, поднявшись по скрипнувшим протестующее под его тушей ступеням крыльца, грохнул сапогом в дверь.
– Открывай, гражданин начальник! Человека привёл.
Взвизгнул засов, дверь отворилась, и на пороге возник пожилой, заросший седой щетиной вохровец. Он глянул сердито на Студейкина из-под косматых бровей, потом ткнул заскорузлым, жёлтым от никотина пальцем в грудь новичка.
– Ты, Тихий, как скажешь… Где ты, твою мать, человека увидал? Зека ты мне привёл. Щ-561! А то – человека… – И рявкнул, брызнув слюной, в лицо Александру Яковлевичу: – Статья, срок?! Поч-чему по форме не представляешься, зечья морда?!
– Да ладно тебе, – махнул рукой, успокаивая деда, нарядчик. – Новенький он. Тока што с воли. Учёный, грит… А по статье к нам нынче все по одной попадают – за шпионаж. И срок один – четвертак получают.
– Эт точно, – неожиданно легко успокоился и согласился вохровец. – Раньше всё больше изменники родины шли. Те попроще народ был, и для зоны полезней. Мужики мастеровитые, трудяги. А щас… тьфу! Шпионы одни, телигенты проклятые. Ни украсть, ни покараулить… Мелкий, бесполезный контингент… У-у… – неожиданно замахнулся он на Студейкина. – Так бы и дал тебе по роже очкастой! Вся гадость в мире от вас, башковитых. От вас, тилигентов, везде вред один!
– Ничо, – хохотнул, блеснув золотой фиксой, Тихий. – Здесь не навредит…
Вохровец почесал со скрежетом щетинистый подбородок, отступил в сторону:
– Ну, входи, входи, тилигент. Ты, блин, считай, в рай попал. На лесоповале враз бы загнулся. А здеся, можа, свой четвертак и досидишь.
– А потом? – осторожно протискиваясь мимо него и держа руки с узелком, как учили, за спиной, спросил Александр Яковлевич.
– Потом? Потом, конешно, копыта откинешь. Помрёшь, то есть. Но пользу принести успеешь… Иди, иди, мозгляк. Через меня за сорок лет службы знаешь скока таких в эту дверь вошло? Да тока ни один пока обратно не вышел…
2
По другую сторону забора, куда попал Александр Яковлевич в сопровождении всё того же небритого конвоира, располагался довольно чистенький комплекс одноэтажных домиков с цветочными клумбами и даже небольшим фонтанчиком посреди засаженного ёлочками скверика и деревянными, вырезанными с любовью, скамейками для праздного отдыха.
Подведя заключённого к зданию с табличкой у двери «Центральная лаборатория», конвоир надавил на кнопку звонка и сказал, обращаясь к строгому смотровому глазку:
– Открывай. Тилигента тебе привёл.
Дверь распахнулась. Молодой охранник в накинутом на плечи поверх гимнастёрки белом халате осмотрел Студейкина с головы до ног, кивнул одобрительно:
– Очкарик. Значит, наш. Давненько вы нам людей не давали…
– И этот туда же! – разъярился пожилой конвоир. – Люди – мы с тобой. А энто – зек, падла.
– У нас тут учёные, дядь Вась, – усмехнулся молодой охранник. – Все по имени-отчеству друг друга кличут…
– Ага, – кивнул старик. – Знаю я твоих Сидор Пидорычей. Шпионские морды. Сидят тут, не работают ни хрена, цветочки, вишь ты, нюхают, – неодобрительно мотнул он головой в сторону клумбы, а потом поддал в сердцах кулаком в спину Студейкину. – Пшёл вперёд, гнида!
Внутри помещение, куда втолкнули Александра Яковлевича, ничем не напоминало лагерный барак. Скорее больницу. Оштукатуренные белёные стены, череда дверей, ведущих в рабочие кабинеты. В коридоре в межоконных проёмах – деревянные остеклённые шкафы с рядами банок на полках. На каждой посудине наклеена этикетка с каллиграфической надписью чёрной тушью – по латыни. Содержимое напомнило Студейкну кафедру ветеринарии в сельхозинституте – белесые от спирта эмбрионы, трупики животных со слипшейся шерстью, полушария головного мозга, напоминающие ядра грецкого ореха, внутренние органы, препарированные конечности с пучками заполненных синим и красным латексом кровеносных сосудов…
– Пройдёмте к завлабу, – непривычно вежливо предложил Александру Яковлевичу молодой охранник.
На обитой дерматином, замазанном густо белой масляной краской, двери Студейкин прочёл табличку – «Заведующий лабораторией М. У. Дьяков».
Кабинет изнутри тоже вполне соответствовал научному учреждению. Те же застеклённые шкафы по стенам, с плавающими в банках жутковатыми экспонатами, графики и таблицы на листах ватмана, развешанные под потолком, пара сейфов для особо секретной документации. За столом – бледный, лысый, будто сам только что извлечённый из банки с консервирующей жидкостью, субъект в старомодном, с завязками на спине, белом халате, с вышитыми красными нитками на нагрудном кармашке инициалами – «М. У. Д.».
Завлаб оторвался от чтения бумаг, посмотрел на вошедшего и, подняв пухлую, отмытую до безжизненной белизны руку, показал на стул напротив:
– Присаживайтесь, э-э…
– Студейкин Александр Яковлевич, – отрекомендовался успокоенный мирной, совсем не лагерной, обстановкой журналист.
– Не надо, – тихим, слабым голосом, с которым у больных душа отлетает, вздохнул завлаб. – Не надо фамильярности. Никакой вы не Студейкин, а… – он ткнул похожим на варёную сардельку указательным пальцем в бирку на груди вошедшего, – номер Щ-561. Я уже устал бороться в этих стенах с проявлением такого эгоцентризма! – будто пожаловался он собеседнику. – Собственные имя, фамилия как бы невольно толкают человека к индивидуальности. Вот вы, к примеру… как вы сказали ваша фамилия?
– С-с-студейкин, – ошарашено подтвердил журналист.
– Вот, – удовлетворённо кивнул завлаб. – А я Дьяков. А кто-то, скажем, Петров или Сидоров. Разные фамилии делают людей антагонистами. А советская власть подразумевает коллективизм. Вот раньше у большевиков… Никаких фамилий. Только партийные клички – для конспирации. Товарищ Ленин. Товарищ Сталин. Прекрасно!
– Мне тоже кличку в лагере дали. Товарищ Студень! – ляпнул, не подумав, Александр Яковлевич.
Дьяков скривился, как от зубной боли.
– Вы меня не поняли. Товарищество подразумевает стаю. А стая функциональна. Она объединяет особи для конкретных, направленных на выживание данного сообщества организмов, целей. А эти цели иногда могут не совпадать с интересами конкретного индивидуума. Например, на войне. Чтобы колония особей продолжала существовать, в борьбе с врагом может погибнуть до девяноста девяти процентов индивидуумов… Вы следите за моей мыслью? – неожиданно глянул он в упор на Студейкина.
– Д-а-а… Да, конечно! – встрепенулся, изобразив максимум внимания, тот.
– Во-от, – удовлетворённо кивнул завлаб. – Стая не просто функциональна. Она справедлива в высшем понимании смысла этого слова. Стая – это, если хотите, некий созданный самой природой прообраз коммунистического бытия – высшей формы общественных отношений. К которому основная масса человечества, увы, пока только стремится…
Александр Яковлевич задумчиво выпятил губу и покивал скорбно – понятно, мол, как ни жаль, но вы правы, товарищ… А завлаб продолжил:
– В стае более активные особи получают по итогам своей деятельности, охоты например, больше, а менее активные соответственно меньше. От каждого – по способностям, каждому – по труду. Так что принципы социальной справедливости в природе железно соблюдены. А фамилии этот принцип нарушают!
Студейкин в изумлении поднял брови.
– Да, нарушают. Одному, например, досталась красивая фамилия. Зорин там или Благоуханный какой-нибудь. А другому – Дураков. Или, не приведи господи, Шнеерзон. Да он только за свою фамилию всю жизнь может страдать!
Александр Яковлевич опять кивнул озабоченно.
– В связи с вышеизложенным, – в глазах Дьякова замерцали сумасшедшие огоньки, – что может быть справедливее обозначения индивидуума буквами алфавита? Алфавит чёток и постоянен, как явление природы. В нём после А непременно следует Б, но никак не Я или Ю. Вы понимаете, о чём я?
– Э-э… в общих чертах, – чувствуя, что тоже начинает потихоньку сходить с ума, промямлил замороченно Студейкин.
– Те, кто стоял у истоков нашей лаборатории, попали в лагерь ещё в военную пору, получили бирки на грудь с номерами, шедшими под литером А. Я как продолжатель и преемник, прибывший сюда в семидесятые годы, оказался в литере С. Ну а вы, тот, кому, вероятнее всего, придётся завершать наши исследования, находитесь в конце алфавита под литером Щ. Всё чётко, строго научно, математически точно и в высшей степени справедливо!
– А… чем мне предстоит заниматься? – с опаской поинтересовался Студейкин. – К какому делу, так сказать, на благо общества я должен буду приложить руки?
Дьяков, казалось, не менее ошеломлённый вопросом новичка, чем тот его пространными рассуждениями о роли алфавита в межличностных отношениях, запнулся, а потом, словно опамятовавшись, пояснил:
- 37 ночей - Кристина Новосельцева - Русская современная проза
- За два часа до снега - Алёна Марьясова - Русская современная проза
- Зона затопления - Роман Сенчин - Русская современная проза
- 36 и 6 - Елена Манжела - Русская современная проза
- Мелгора. Очерки тюремного быта - Александр Филиппов - Русская современная проза
- Концерт для дамы с оркестром. Фильм на бумаге - Александр Про - Русская современная проза
- На этом свете (сборник) - Дмитрий Филиппов - Русская современная проза
- Незаметная вещь - Валерий Панюшкин - Русская современная проза
- Нельзя молчать! Путеводитель по закулисью самого скандального телешоу России - Андрей Заокский - Русская современная проза
- Пространство опоздания - Владимир Шали - Русская современная проза