и незаконным, и безнравственным. А вот с Парашки сталось бы, недаром она промолчала в прошлый раз.
— Не изводила, — с тяжелым вздохом возразила Леонида, и меня от натужной патоки в ее голосе замутило. — Скинула, от надругательства ли, от другой ли хвори. Надеялась, одумаются брат и сестры, позволят вернуться. Но не позволили, не одумались.
И что теперь? Я потерла лицо тыльной стороной ладони, устало села, расправила юбку. Тугой корсет мешал соображать. Лариса — Клавдия — жива себе и здорова, Домна не добралась до нее, и это странно. Леонида смотрела на меня, ждала решения или ответа — ах да, я же должна простить убийцу.
Евграфу и Прасковье выдам с утра полсотни целковых. Они меня спасли от гибели, детей моих — от участи полных сирот. Да, Женечка жил бы в доме Пахома Провича сытно и счастливо, но что ожидало мою дочь?
Мне жаль. Я не верю спектаклю, но Леониду мне действительно жаль, самые близкие из мелочности объединились против нее во имя несуществующей родственной солидарности, и будь я тогда в теле Липочки, не позволила бы выгнать девчонку. Она не промах, Леонида, ей палец в рот не клади, но я в своем глазу бревна не замечаю. Любовь и все к ней прилагающееся — не преступление, доволен кто-то этим или нет.
Но вот вопрос, который я хочу пометить как решенный.
— Куда ты ходила, когда на тебя напали? — спросила я и снова вместо ответа получила полный высокомерной скорби взгляд.
Парашка не выдержала, проскрежетала, обходя Леониду по дуге:
— Поденничала, да, Леонидка? — злорадно подмигнула она, не упуская ни единого шанса девчонку больней уесть. — Мест всяких много. И платят, а уж за что платили — кто ей судья. Вот и добегалась, и деньги, гроши, отобрали, и саму попортили.
Ты говорила, что Леонида гулящая, старая клюшка! Парашка, заметив на моем лице нецензурные субтитры, включила заднюю.
— Да, барыня, тебе вот откеля знать? — затараторила она, обличающе тыча в ненавистную девчонку пальцем. — По дому Леонидка только юбкой и мела, а и зачем, когда Домна хозяйничает и кашеварит, а на отрезы целковики все нужны. Вот бегала — где нянчилась, где в лавке стояла. Достоялась! Куда вот нонче, дрюченая, пойдешь?
— Это правда? — Леонида не шелохнулась. Парашке я пятьдесят целковых, конечно, дам, но прежде прикажу лечь на лавку спиной вверх. За то хотя бы, что постоянно напоминает Леониде о случившемся. — Если тебе нужна работа, я дам тебе работу.
С детьми женщине ладить проще, а ревнивцам спокойнее, когда жен обслуживает подавальщица. Мирон, едва я заикнулась о поиске официантки, сел с размаху на стул, как был, с недочищенным яйцом в руке, и авторитетно разжевал, что девица веселая без дела никогда сидеть не будет, но место наше для разврату неподобающее, в Царских рядах такому не бывать.
Как будто у меня был выбор, подумала я, но перешибить Мирона не вышло. Удалая баба в семейном заведении неуместна, а отчаявшуюся, чтобы пошла на столы подавать вопреки предрассудкам и косым взглядам, еще поискать.
Но если долго сидеть на берегу реки, зверь выбежит на ловца, останется лишь накинуть петлю.
— Мне нужна подавальщица, — объяснила я. Парашка, для которой мое предприятие было в какой-то мере барской придурью, оживилась и, очевидно, в отличие от Мирона, пересмотрела концепт. — Ресторация у меня семейная, купеческая, среди гостей много женщин с детьми.
Парашка ехидно закудахтала, Леонида почувствовала подвох.
— Я, Липа, поругана, — произнесла она, мрачнея и как щитом закрываясь своей накидкой, — но не пала так низко, чтобы собой торговать. Ты мне предлагать не смей такое.
От усталости голова не варила, и это никуда не годится, в годы Липочки я спала по четыре часа, и мне хватало, а теперь я не могу дожить до постели и не пойму, как с этим бороться. Выслушивать спич оскорбленной невинности в час ночи я не хочу.
— Я предлагаю тебе работать! — сквозь зубы процедила я. Опять Парашка ввела меня в заблуждение, в работе Леонида нуждалась, когда было перед кем трясти новыми тряпками, а сегодня ей охота приткнуться в моем углу, но нет, такого не будет. — Подавать блюда, играть с детьми, да и на кухне работа найдется. Не нравится — четыре стороны перед тобой. Восемь целковых в месяц и чаевые. Быть вежливой, услуживой, задницей не вертеть, клиентов не обирать, узнаю — взашей вытолкаю и ославлю. Прасковья даст тебе два целковых и поселит у дворничихи.
Леонида окончательно потерялась, и черт ее знает, она вправду рассчитывала жить у меня или не ожидала, что я дам ей место. Прасковья демонстративно закатила глаза, и мне стало ясно, что за два целковых она сейчас дорого будет продавать свою жизнь.
— Из первого жалованья вычту с тебя за жилье и за платье, — известила я Леониду к вящей радости Парашки. — Завтра что-нибудь из одежды тебе подберу. После полудня будь в Царских рядах, спроси «Шатер», тебе укажут.
Возможно, я совершала ошибку. Возможно, что нет. Но я ощущала себя на седьмом небе от собственного благородства и от того, что уже лягу спать.
Еще немного — от того, что я могу спать спокойно, и так же спокойно может уснуть Клавдия, если она уже не спит вечным сном…
Чуть позже я задам Леониде вопросы, для которых совсем неурочный час.
Парашка увела Леониду к дворничихе, не было ее безумно долго, и я сидела, клевала носом и бесновалась, потому что раздеться без посторонней помощи не могла. Пришел Мирон, доложил о пересчете, я рассеянно покивала, потом мы прикидывали, что закупить для кухни. Прасковья вернулась без малого через час, и мне захотелось кинуть в нее чем-нибудь.
— Тебя только за смертью посылать, — застонала я, поднимаясь и даже пошатываясь, — расстегни платье. Я и до ванной не дойду.
Парашка развернула меня спиной к себе и начала расшнуровывать платье. Я чувствовала себя как медуза, которую опустили наконец в воду.
— Что ты так долго? — с наслаждением ныла я. Быть железной леди — бесценно, зато терапевтично по поводу врубить бабью дурь.
— Так, — уклонилась от прямого ответа Прасковья, а у меня сил не было ее трясти. — Пока дворничиху уговорила, а то знаешь, какая она сорока, все-то ей расскажи… Пока комнату отыскали. Вона, где барин с нижнего этажу для лошади сбрую
