Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— С Юго-Западом только одно и можно сделать, — сказал машинист, — поскорее его проскочить.
Его попутчик ничего не ответил, потому что спал. Голова у него тряслась в такт вибрации мотора. Его руки, загрубевшие от тяжелой работы и почерневшие от обморожения, свободно лежали у него на коленях; его лицо, расслабленное сном, было морщинистым и печальным. Он попросил подвезти его еще в Медной Горе, а так как других пассажиров не было, машинист пригласил его в кабину, чтобы было веселее ехать. Пассажир сразу же заснул. Машинист время от времени поглядывал на него — разочарованно, но сочувственно. За последние годы он видел столько измотанных людей, что такое состояние стало казаться ему нормальным.
В конце длинного дня пассажир проснулся, некоторое время смотрел неподвижным взглядом в окно, на пустыню, потом спросил:
— Ты всегда ходишь в эти рейсы один?
— Последние три-четыре года.
— Когда-нибудь здесь ломался?
— Пару раз. В шкафчике продуктов и воды — в навал. А ты, кстати, не голодный?
— Пока нет.
— В тот же день или назавтра из Одинокого высылают ремонтную бригаду.
— Это следующий поселок?
— Ага. От Седепских рудников до Одинокого тысяча семьсот километров. Самый длинный перегон на Анарресе. Я уж одиннадцать лет тут езжу.
— Не надоело?
— Нет. Я свою работу люблю делать один.
Пассажир кивнул, соглашаясь.
— И здесь всегда одно и то же. Я люблю, когда все привычное; думать не мешает. Пятнадцать дней в рейсе, пятнадцать — свободных, с партнершей в Новой Надежде. Каждый год напролет — засуха ли, голод ли, еще там чего. Ничего не меняется, здесь и так всегда засуха. И маршрут мне нравится. Слышь, достань-ка воду. Охладитель там, под шкафчиком.
Каждый основательно хлебнул из бутылки. Вода была затхлая, с щелочным привкусом, но прохладная.
— Ах, хорошо! — благодарно сказал пассажир. Он убрал бутылку обратно и, вернувшись на свое место в передней части кабины, потянулся, упершись руками в потолок.
— Так ты, значит, в партнерстве состоишь, — сказал он с простодушием, которое понравилось машинисту, и тот ответил:
— Восемнадцать лет.
— Самое начало.
— Черт возьми, я с тобой согласен! А вот некоторые этого не понимают. Но я на это так смотрю: если ты молоденьким парнишкой или девчонкой вдоволь насовокуплялся, то ты тогда и получил больше всего удовольствия, а заодно и понял, что все это, в общем, одно и то же, хотя и здорово. Но все ж таки разница-то — не в самом совокуплении. А в человеке, с которым совокупляешься. А чтобы разобраться в этой разнице, восемнадцать лет как раз и есть самое начало, это точно. По крайней мере, если стараешься разобраться в женщине. Женщина-то виду не показывает, что не может разобраться в мужчине, да ведь, может, они притворяются… Во всяком случае, в этом-то все удовольствие и есть. В том, что не понимаешь, в притворстве в этом, во всем таком. Разнообразие. Разнообразие-то не в том, чтобы метаться с места на место. Я в молодости весь Анаррес объехал. В каждом секторе водил поезда и брал грузы. Девушек в разных городах знал, поди-ка, сотню. И стало мне скучно. Вернулся я сюда, и каждые три декады езжу по этому маршруту, весь год напролет, через эту самую пустыню, в которой один бархан от другого не отличишь, и возвращаюсь домой к той же самой партнерше — и ни разу мне не стало скучно. Человек не теряет интереса к жизни не оттого, что мотается с места на место. А в том штука, чтобы привлечь время на свою сторону. Работать вместе с ним, а не против него.
— То-то и есть, — сказал пассажир.
— У тебя-то партнерша где?
— На Северо-Востоке. Уже четыре года.
— Это слишком долго, — сказал машинист. — Они должны были направить вас вместе.
— Только не туда, где был я.
— Это где же?
— В Локте, потом в Большой Долине.
— Про Большую Долину я слыхал. — Теперь машинист смотрел на пассажира почтительно, как на выжившего в катастрофе. Он заметил, какой сухой кажется загорелая и обветренная кожа его попутчика, будто его до костей иссушило ветром; он видел это и у других, кто пережил годы голода в Пыли. — Не надо было нам стараться удержать этот комбинат на ходу.
— Фосфаты были нужны.
— Но ведь, говорят, когда продуктовый поезд остановили в Портале, комбинат все равно работал, и люди умирали от голода прямо в цехах. Просто отходили чуть в сторонку, ложились и умирали. Было так?
Пассажир молча кивнул. Машинист не стал больше расспрашивать, но через некоторое время сказал:
— Я вот думаю — что бы я стал делать, если бы на мой поезд вдруг напала толпа?
— До сих пор такого не случалось?
— Нет. Понимаешь, я ж продукты не вожу; ну, самое большее — одну платформу для Верхнего Седепа. Это рудный маршрут. А вдруг бы я попал на продуктовый маршрут, и меня бы остановили. Что бы я стал делать? Переехал бы их и доставил еду, куда положено? Но черт возьми, это ж бы пришлось ребятню давить да стариков? Они, конечно, неправильно делают, а ты их за это убиваешь, да? Не знаю!
Из-под колес убегали блестящие прямые рельсы. Облака на западе отбрасывали на равнину гигантские дрожащие миражи, призраки снов озер, высохших десять миллионов лет назад.
— Один синдик, я его много лет знаю, в шестьдесят шестом году как раз так и сделал, немного к северу отсюда. Они хотели отцепить от его поезда платформу с зерном. Он дал задний ход, задавил пару-тройку из них, пока они не освободили рельсы; он говорит, их было много — что червей в гнилой рыбе. Он говорит, эту платформу с зерном ждут восемьсот человек, а сколько из них умрет, если она до них не дойдет? Больше, чем пара-тройка, много больше. Так что он вроде как бы и прав. Но черт возьми! Я не умею так цифры складывать. Я не знаю, правильно это — людей считать, как считают числа — или нет. А только как же быть-то? Которых убивать?
— Когда я второй год был в Локте, я работал табельщиком, и заводской синдикат урезал нормы питания. Кто работал на заводе по шесть часов, получал полную норму — по такой работе в обрез хватало. Кто работал по три часа, получал три четверти нормы. Больным и тем, кто от слабости не мог работать, давали по пол-нормы. А от пол-нормы не выздоровеешь. Не сможешь вернуться на работу. Выжить-то, может быть, и выживешь. И назначать людям по полнормы, людям, которые уже и так были больны, должен был я. Я работал полный рабочий день, иногда и по восемь-десять часов, канцелярская работа, и поэтому я получал полную норму. Я ее заслужил. Я ее заслужил тем, что составлял списки тех, кому положено было умирать с голоду. — Светлые глаза пассажира смотрели вперед, в сухой свет пустыни. — Как ты сказал, я был должен считать людей.
— И ты бросил?
— Да. Бросил. Уехал в Большую Долину. Но на комбинате в Локте кто-то взялся составлять эти списки. Желающие составлять списки всегда найдутся.
— А вот это неправильно, — сказал машинист, свирепо хмурясь в слепящем блеске солнца. Лицо и голова у него были лысые и коричневые, от щек до затылка волос совсем не осталось, хотя ему было не больше сорока пяти лет. Это было сильное, грубое и невинное лицо. — Это никуда не годится. Они должны были закрыть комбинат. Нельзя просить человека делать такие вещи. Что мы, не одониане, что ли? Конечно, человек может сорваться. Так и получилось с этими людьми, которые толпой нападали на поезда. Они были голодные, детишки были голодные, слишком долго они голодали, а тут еду везут, да только мимо, не для них эта еда, и тут уж они не выдерживают и бросаются. То же самое и с другом, эти люди растаскивали поезд, за который он отвечал, вот он и сорвался и дал задний ход. Он по головам не считал. Тогда — нет! Может, после. Потому что когда он увидел, чего натворил, ему плохо стало. Но вот то, что они тебя заставили делать — говорить, этому, мол, жить, а этому помирать — это не та работа, которую человек имеет право делать сам или просить кого-нибудь ее делать.
— Плохое это было время, брат, — тихонько сказал пассажир, глядя на слепящую равнину, где колебались и плыли под ветром тени воды.
Старый грузовой дирижабль перевалил через горы и приземлился в аэропорту на Горе-Почке. Там сошли три пассажира. Как только последний из них ступил на землю, она зашевелилась и вздыбилась.
— Землетрясение, — заметил он; он был местный и возвращался домой. — Черт, ты гляди, какая пылища! Вот однажды прилетим сюда, сядем, а горы-то никакой не окажется.
Двое пассажиров решили ждать, пока грузовики погрузятся, и ехать на них. Шевек решил идти пешком, потому что местный житель сказал, что Чакар — всего километрах в шести отсюда, ниже по склону горы.
Дорога была — сплошной серпантин, и в конце каждого изгиба был короткий подъем. Слева от дороги склон уходил вверх, справа — вниз. На склонах густо росли кусты холума; вдоль подземных ручьев по горным склонам шли ряды высоких холумовых деревьев, и промежутки между ними были такими аккуратными, словно их сажали люди. На гребне одного из подъемов Шевек увидел за темными складчатыми холмами ясное золото заката. Здесь не было никаких следов человека, кроме самой дороги, уходившей вниз, в полумрак. Когда он начал спускаться, в воздухе послышался слабый гул, и он почувствовал что-то странное — не толчок, не дрожь, а смещение, уверенность, что что-то неладно. Он закончил шаг, который начал, и земля ушла из-под его ноги. Он пошел дальше; дорога по-прежнему лежала под ногами. Он не был в опасности, но никогда прежде, ни при какой опасности он не чувствовал, что смерть так близка. Смерть была в нем, под ним; сама земля была неверной, ненадежной. Прочное, надежное — это обещание, данное человеческим разумом. Во рту, в легких Шевек чувствовал холодный, чистый воздух. Он прислушался. Где-то вдали, внизу, в сгущавшейся темноте ревел горный поток.
- Планета изгнания (авт. сборник) - Урсула Ле Гуин - Научная Фантастика
- Город иллюзий (сборник) - Урсула Ле Гуин - Научная Фантастика
- Звезды под ногами - Урсула Ле Гуин - Научная Фантастика
- Черный Ферзь - Михаил Савеличев - Научная Фантастика
- Хроники мира за Стеной - Макс Бронин - Боевая фантастика / Боевик / Научная Фантастика
- Космопорт, 2014 № 01 (2) - Анна Бжезинская - Научная Фантастика
- Шестьдесят первая Лебедя - Александр Тебеньков - Научная Фантастика
- Собор (сборник) - Яцек Дукай - Научная Фантастика
- Забытая комната - Линкольн Чайлд - Научная Фантастика
- Дракон замка Конгов - Павел Шумилов - Научная Фантастика