Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда они подъехали и Николай слез с козел, из ворот вышла его жена Анисья, женщина еще не старая на вид, небольшого роста, благообразная, в повойнике и ситцевом сарафане и, по-домашнему, босая.
Она отворила ворота, и Николай взял лошадь под уздцы. Долгуша въехала на крытый глухой двор, где Теркина охватила прохлада вместе с запахом стойл и коровника, помещавшихся в глубине. Стояли тут две телеги и еще одна долгуша, лежало и много всякой другой рухляди. Двор смотрел зажиточно. Изба - чистая, с крылечком. На ставнях нарисованы горшки с цветами, из окон видны занавески.
- Да у тебя жена-то еще молодуха, - пошутил Теркин, - а он тебя, тетка, старухой зовет.
- Известно, - ответила в тон хозяйка и тихо улыбнулась поблеклыми умными глазами. - Ему же ловчее... На молоденьких-то поглядывать.
- Да который тебе годок?
Теркин слез и присел на крылечке.
- Много ей годов, не меньше мово! - отозвался Николай, с ведром в руках подходивший к лошади.
- Прибавляет? - спросил Теркин и подмигнул. Ему эта крестьянская чета нравилась.
- Много ли? Шестой десяток пошел.
- И неужели много детей выкормила и выходила?
- Выходить-то выходили, - ответила она и характерно повела губами, - только не своих.
- Как так?
- Своих-то у нас не было, господин, - опять откликнулся Николай от лошади. - Трех приемышей брали... и все девок...
- А теперь опять одни остались, - выговорила хозяйка.
- Замуж повыдали?
- Нешт/о!
- У двух уж дети свои, - добавил Николай.
- Вот тебе, поди, и скучненько бывает? - спросил Теркин.
- Мало ли што!
- Здесь, в Кладенце, выдали?
- Одну здесь.
- Значит, внучки все равно есть, хоть и не кровные.
Теркин вынул из кармана сверток с пряниками и подал хозяйке.
- Снеси внучке.
- Благодарствуем.
- Ты где же это, кормилец, пряники-то добыл? Мне и невдомек! - обратился к Теркину Николай.
Лошадь его все еще пила из ведра.
- На фабрику заходил! - весело ответил Теркин.
- Не к Птицыну ли, к Акинфию Данилычу?
- К нему самому.
- А я думал... так... за надобностью куда... Значит, у Птицына были, заведение его посмотреть... Намедни я одного барина возил, тоже полюбопытствовал... Сколько здесь теперь заведеньев... противу птицынского нет ни одного, даром что он не коренной кладенецкий.
- Понравился вам Акинфий Данилыч? - спросила хозяйка.
- Душевный человек... Ласковый такой...
- Это верно, - отозвался Николай, - добрейшей души. И сколько народу им кормится на базаре да и по деревням торговки, разносчики. Никому не откажет, верит в долг. Только им и живы.
- Он не по старой вере?
На вопрос Теркина Николай оставил ведро и немного почесался.
- Как сказать, мы в это не входим... Сын - от... чай, видели... такой худощавый из себя парень, - большой искусник по своей части... Тот, поди, куда-нибудь гнет... Только они к здешней молельне не привержены.
Теркин вынул папиросу и спросил:
- А курить у вас не зазорно, тетка?
- Курите, батюшка, мы ведь не раскольники.
Возглас Николая почему-то вызвал в Теркине сильное желание поговорить с этой четой по душе о самом себе, об отце, о том, зачем он проник во двор пряничного заведения.
- Послушай, - окликнул он Николая, покончившего с водопоем лошади, - ты небось знаешь, чей был прежде двор, где теперь Птицыны?
- Допрежь? Дай Бог памяти!
- Чтой-то... Митрич! - подсказала жена. - Н/ешто запамятовал? Теркиных дом-от... спокон веку стоял.
- Ивана Прокофьича ужли не помнишь? - спросил Теркин, и краска проступила у него в щеках.
Николай почесал у себя над виском и снял картуз.
- Это точно! Как не помнить Иван Прокофьича... Никак, он помер?..
- Помер, - повторил Теркин и тотчас же прибавил: - И старухи нет... Ты, Николай, думаешь, что я - заезжий барин? Так полюбопытствовал посмотреть, как пряники делают у Птицына?.. А я на этом самом дворе вырос. Меня Иван-то Прокофьич со своей старухой приняли... вот как вы же трех невест воспитали... Я - их нареченный сын.
- Ой ли?
Николай подошел поближе к нему и вгляделся.
- Может, видал меня мальчишкой?
- Видать то видал, беспременно, а ни в жисть не признаешь!
- Вон ты, кормилец, какой теперича - барин настоящий.
Жена Николая подперла ладонью свое благообразное, немного строгое лицо и тоже воззрилась в гостя.
- Бездетные они были, это точно. Сама-то я не бывала у них ни единожды, а в шабрах немало гуторили. Помнишь, Митрич? У Ивана-то Прокофьича нелады шли со старшиной, что ли?
- С Малмыжским? Как не помнить! Он, никак, и на поселение угодил? Так ведь, батюшка?
Теркин все им рассказал: про ссылку отца, про свое ученье и мытарства, про то, как он больше пяти лет не заглядывал в Кладенец - обиду свою не мог забыть, а теперь вот потянуло, не выдержал, захотелось и во дворе побывать, где его, подкидыша, приняли добрые люди.
- Видишь, тетка, - сказал он, совсем смягченный своим признанием, - я такой же приемыш, как и твои названые детки. Вы их со стариком где же брали? У здешних кладенецких крестьян или у деревенских?
- Все у здешних, - ответили оба разом.
- А я - подкидыш!
И муж, и жена помолчали.
- Так и не знаешь, - тихо спросила Анисья, - каких таких родителев?
- Слышала, чай, подкинули... Как же тут узнаешь?
Николай значительно поглядел на жену: "нечего, мол, попусту болтать".
- Лучше и родные отец с матерью для меня не быи бы, - сказал Теркин.
Он взглянул на мужа и жену и радовался тому, что эта чета всем своим побытом выедала из него недавнее злобное чувство к кладенецким мужикам.
- Не понесешь без лютой нужды свое детище к чужим людям, - как бы про себя выговорила Анисья и отошла к воротам.
Теркин поднялся.
- Поминают ли здесь добром Ивана Прокофьича? - спросил он возбужденно. - Ведь он живот положил за своих однообщественников! И базарную-то площадь он добыл от помещика, чуть не пять лет в ходоках состоял. А они его тем отблагодарили, что по приговору сослали, точно конокрада или пропойцу.
- Мы, батюшка, - ответил Николай, взяв лошадь за узду, чтобы вывезти со двора долгушу, - по правде сказать, ко всей этой сваре непричастны были. Я по другому совсем обчеству, хоть и одной волости. На сходки-то когда же нам ходить? У мен промысел извозный. Не до этого... И до сей поры свара-то не улеглась... Одни подбивают на городовое положение перейти, а другие ни под каким видом не соглашаются... Ходоков посылают в губернию, и сборы всякие... Намеднясь и с меня содрали целую трешницу... А нам со старухой и так хорошо!.. Нешто плохо, старая? - весело крикнул он жене. - Коли будем тосковать, можно и еще в дом взять паренька, что ли... Бог даст, вот такого молодца выходим, как ваша милость.
- Авось Бог пошлет! - подхватил Теркин. - Ежели младенец не крещеный, я в крестные пойду. Прощай, хозяйка!
И он вскочил на долгушу, крикнув Николаю:
- Теперь опять к становому!
XXXV
Становой жил в большой пятистенной избе, с подклетью, где прежде, должно быть, помещалась мастерская, и ход к нему был через крытый, совсем крестьянский двор, такой, как у Николая, только попросторнее... С угла сруба белелась вывеска. На крыльцо вела крутая лестница. Ворота стояли настежь отворенными.
С долгуши Теркин окликнул сидевшего на завалинке человека, видом рассыльного, в рыжем старом картузе, с опухшей щекой, в линючем нанковом пиджаке.
- Становой дома?
- Дома... Пожалуйте!..
Рассыльный подошел, и Теркин сейчас же узнал в нем писаря Силоамского, того самого, который присутствовал при его наказаний розгами в волостном правлении и острил над ним.
Кровь бросилась ему в лицо.
- Вы кто здесь, служащий? - спросил Теркин, сдерживая свое волнение.
- При становом состою, ваше благородие, вестовым.
Весь облик бывшего писаря, цвет лица, воспаленные глаза, обшарпанность одежды показывали, что он стал пропойцей, наверно выгнан был с прежней службы и теперь кормится у станового, без жалованья.
Теркин чуть не крикнул ему:
"Что, почтеннейший, на пакостях своих не нажили палат каменных?"
Силоамский, прищуриваясь от света, - день стоял яркий и теплый, - смотрел на него и, видимо, не узнавал.
- Туда идти, наверх? - спросил Теркин.
- Вам по делу, ваше благородие?
- От отца настоятеля.
- Пожалуйте.
Силоамский побежал вверх по крутым ступенькам лестницы и отворил дверь. Когда Теркин проходил мимо, на него пахнуло водкой. Но он уже не чувствовал ни злобы, ни неловкости от этой встречи. Вся история с его наказанием представлялась ему в туманной дали. Не за себя, а скорее за отца могло ему сделаться больно, если б в нем разбередили память о тех временах. Бывший писарь был слишком теперь жалок и лакейски низмен... Вероятно, и остальные "вороги" Ивана Прокофьича показались бы ему в таком же роде.
- Жертва вечерняя - Петр Боборыкин - Русская классическая проза
- Тоннель - Яна Михайловна Вагнер - Русская классическая проза
- Между прочим… - Виктория Самойловна Токарева - Биографии и Мемуары / Публицистика / Русская классическая проза
- Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 1 - Александр Солженицын - Русская классическая проза
- Том 6. С того берега. Долг прежде всего - Александр Герцен - Русская классическая проза
- Записки старого дурака. Тетрадь вторая - Святослав Набуков - Русская классическая проза
- Подольские курсанты. Ильинский рубеж - Денис Леонидович Коваленко - Историческая проза / О войне / Русская классическая проза
- Вдоль берега Стикса - Евгений Луковцев - Героическая фантастика / Прочие приключения / Русская классическая проза
- Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4 - Александр Солженицын - Русская классическая проза
- Сны Петра - Иван Лукаш - Русская классическая проза